вторник, августа 31, 2010
понедельник, августа 30, 2010
Набоков «Другие берега»
http://lib.ru/NABOKOW/drgberega.txt
Владимир Дмитриевич и Елена Ивановна Набоковы в усадьбе Рождествено в день их помолвки. 1896 год.
герб рода Набоковых гл.3,1 Набоковский герб изображает собой нечто вроде шашечницы с
двумя медведями, держащими ее с боков: приглашение на шахматную
партию, у камина, после облавы в майоратском бору...
усадебный дом в Выре
http://www.vladimirnabokov.ru/drugie_berega02.htm
«Другие берега» — автобиографическая книга (часто называемая романом) Владимира Набокова.
Этот мой предок, Карл-Генрих Граун (1701--1759),
талантливый карьерист, автор известной оратории "Смерть
Иисуса", считавшейся современными ему немцами непревзойденной,
и помощник Фридриха Великого в писании опер, изображен с
другими приближенными (среди них--Вольтер) слушающим
королевскую флейту, на пресловутой картине Менцеля (Концерт Фридриха II в Сан-Суси. 1852), которая
преследовала меня, эмигранта, из одного берлинского пансиона в
другой. В молодости Граун обладал замечательным тенором;
однажды, выступая в какой-то опере, написанной брауншвейгским
капельмейстером Шурманом, он на премьере заменил не нравившиеся
ему места ариями собственного сочинения. Только тут чувствую
какую-то вспышку родства между мной и этим благополучным
музыкальным деятелем.
"После грандиозного успеха романа "Лолита", вышедшего в 1955 году, Набоков решил перебраться в Европу и в 1959 году передал многие свои рукописи Библиотеке Конгресса. Передал он их на условии, что они не будут выдаваться без специального разрешения до 23 июня 2009 года. И вот настал день, когда бумаги, наконец, найдут своих исследователей".
Владимир Дмитриевич и Елена Ивановна Набоковы в усадьбе Рождествено в день их помолвки. 1896 год. герб рода Набоковых гл.3,1 Набоковский герб изображает собой нечто вроде шашечницы сдвумя медведями, держащими ее с боков: приглашение на шахматную
партию, у камина, после облавы в майоратском бору...
усадебный дом в Выреhttp://www.vladimirnabokov.ru/drugie_berega02.htm
«Другие берега» — автобиографическая книга (часто называемая романом) Владимира Набокова.
Создание своего автобиографического сочинения Набоков начал с небольшого очерка, написанного на французском языке — «Mademoiselle O» (1936, соответствует пятой главе книги «Другие берега»). В дальнейшем Набоков продолжил работу над созданием своей автобиографии: в 1946—1950 он создаёт англоязычную книгу «Убедительное доказательство» (англ. Conclusive Evidence), о недостатках которой потом сообщал в предисловии к «Другим берегам».[1] Вольный авторский перевод английского текста на русский язык, получивший название «Другие берега», был выполнен в 1953 году и издан в нью-йоркском «Издательстве имени Чехова». Позже Набоков вновь обратился к английскому тексту книги; результатом работы стала расширенная окончательная английская версия автобиографии — «Память, говори» (англ. Speak, Memory (издана в 1966 году). Несмотря на то, что версия автобиографии под названием «Память, говори» была в 1990-х годах переведена на русский язык, её более ранний авторский русскоязычный вариант «Другие берега» остаётся более популярным у русскоязычных читателей.
Книга «Другие берега» охватывает период почти в сорок лет — с первых годов века по май 1940 года, когда автор переселился из Европы в Соединенные Штаты Америки.
ГЛАВА ПЕРВАЯ, 1...прошу заметить, что безоговорочно отметаю фрейдовщину и всю се темную средневековую подоплеку, с ее маниакальной погоней за половой символикой, с ее угрюмыми эмбриончиками, подглядывающими из природных засад угрюмое родительское соитие.крепкая,облая (круглый, округлый, кругловатый, о(за)кругленный), сдобно-блестящая кавалергардская кираса, обхватывавшая грудь и спину отца, повис парасоль([фр. parasol] - зонтик от солнца) матери я стою на коленях -- классическая поза детства! - на полу, на постели,над игрушкой,ни над чемС неизъяснимым замираньем я смотрел сквозь стекло на горсть далеких алмазных огней,которые переливались в черной мгле отдаленных холмов, а затем как бы соскользнули в бархатный карман. Гл. 2, 2 Допускаю, что я не в меру привязан к самым ранним своим впечатлениям; но как же не быть мне благодарным им? Впоследствии я раздавал такие драгоценности героям моих книг, чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства. (см. "Защита Лужина") Загадочно-болезненное блаженство не изошло за полвека... И вот еще соображение: сдается мне, что в смысле этого раннего набирания мира русские дети моего поколения и круга одарены были восприимчивостью поистине гениальной, точно судьба в предвидении катастрофы, которой предстояло убрать сразу и навсегда прелестную декорацию, честно пыталась возместить будущую потерю,наделяя их души и тем,что по годам им еще не причиталось.Место это конечно Аббация, на Адриатике. Накануне в кафе у фиумской пристани ( (итальянское слово «Fiume» означает то же, что и хорватское «Rijeka» — река; в районе города протекает короткая, но полноводная речка Фиумара)(Порт Фиуме лишь в 1947 г., после еще одной войны, оказался под именем Риека в составе Югославии (теперь — Хорватии)» (www.hrono.ru/sobyt/1919fium). ).), когда уже нам подавали заказанное, мой отецзаметил за ближним столиком двух японских офицеров--и мы тотчас ушли; однако я успел схватить целую бомбочку лимонного
мороженого, которую так и унес в набухающем небной болью рту. Время, значит, 1904 год, мне пять лет. Лондонский журнал,который выписывает мисс Норкот, со смаком воспроизводит рисунки японских корреспондентов, изображающих, как будут тонуть совсем
на вид детские - из-за стиля японской живописи - паровозы русских, если они вздумают провести рельсы по байкальскому льду.
У меня впрочем есть в памяти и более ранняя связь с этой войной. Как-то в начале того же года, в нашем петербургском особнякеМузей существует в том самом доме на Большой Морской 47, где Набоков провел первые 18 лет своей жизни, и который - вместе с усадьбой семьи в деревне Рождествено под Петербургом до конца дней считал своим единственным домом. Именно поэтому он отказывался приобретать себе другой; так и жил все последние годы в отеле., меня повели из детской вниз, в отцовский кабинет, показаться генералу Куропаткину, с которым отец был в коротких отношениях.
В этот день он был назначен Верховным Главнокомандующим Дальневосточной Армии.
Во время бегства отца из захваченного большевиками Петербурга на юг, где-то, снежной ночью, при переходе какого-то моста, его остановил седобородый мужик в овчинном тулупе. Старик попросил огонька, которого у отца не оказалось. Вдруг они узнали друг друга. Дело не в том, удалось ли или нет опростившемуся Куропаткину избежать советского конца (энциклопедия молчит, будто набрав крови в рот).(С мая 1917 до конца жизни жил в своем бывшем имении селе Шешурино Холмского уезда Псковской губернии. Организовал сельскую школу, в которой работал учителем. В 1964 на могиле поставлен памятник с надписью: «Основателю сельскохозяйственной Наговской школы».) В один из коротких своих наездов к нам, в Выру, отец заметил, что мы с братом читаем и пишем по-английски отлично,но русской азбуки не знаем (помнится, кроме таких слов, как "какао", я ничего по-русски не мог прочесть). Было решено, что сельский учитель будет приходить нам давать ежедневные уроки и водить нас гулять. Он был, как говорили мои тетки, шипением своего ужаса, как кипятком, ошпаривая человека,"красный"; мой отец его вытащил из какой-то политической истории (а потом, при Ленине, его по слухам расстреляли за эсэрство). Брал он меня чудесами чистописания, когда, выводя "покой" или "люди", он придавал какую-то органическую густоту тому или другому сгибу, точно это были готовые ожить ганглии (Ганглий (др.-греч. γανγλιον - узел) или нервный узел — скопление нервных клеток),чернилоносные сосуды. 5 В это первое необыкновенное десятилетие века фантастически перемешивалось новое со старым, либеральное с патриархальным,фатальная нищета с фаталистическим богатством. ...и отца, по старинному русскому обычаю, дюжие руки раскачивали и подкидывали несколько раз.Гл.2, 2 ...из графита ли острие, или это подделка? Нет, настоящий графит. Мало того, когда несколько лет спустя я просверлил в боку гиганта дырку, то с радостью убедился, что становой графит идет через всю длину: надобно отдать справедливость Фаберу... Гл.2, 3 ...и крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась вверх, ища никому неизвестный куст, с которого ее сбили. гл.2,4 Затем кто-то подарил нам внука или правнука чеховских Хины и Брома. Этот окончательный таксик (представляющий одно из немногих звеньев между мною и русскими классиками) последовал за нами в изгнание Гл.3, 2 Две баронессы Корф оставили след в судебных летописях Парижа одна, кузина моего прапращура, женатого на дочке Грауна, была та русская дама, которая, находясь в Париже в 1791 году,одолжила и паспорт свои и дорожную карету (только что сделанный на заказ, великолепный, на высоких красных колесах, обитый снутри белым утрехтским бархатом (Трип — утрехтский бархат, шерстяная ткань с ворсом на лицевой стороне. Употреблялась для верхней одежды, шляп, обивки мебели или экипажей.название трипа «утрехтский бархат» малоизвестно, но, скорее всего, в русском быту конца XIX века оно имело хождение.), с зелеными шторами и всякими удобствами, шестиместный берлин (Берлина — дорожная коляска, созданная в Берлине в конце XVIII в.)) королевскому семейству для знаменитого бегства в Варенн (Мария-Антуанетта ехала как мадам де Корф, или как ее камеристка, король -- не то как гувернер ее двух детей, не то как камердинер) Гл.3, 5 в шестидесяти верстах от Петербурга- расположено за одним рукавом реки Оредежь село Рождествено, а за другим-наша Выра. Гл. 3, 6. "Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра,ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству", И еще: Выговариваю себе право тосковать по экологической нише - в горах Америки моей вздыхать по северной России. Гл. 3,8Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно.ГЛ.3, 4, Или же из Нью-Йорка он мне привозил собранные в книжки цветные серии--смешные приключения Buster Brown'a, теперь забытого мальчика(Бастер Браун) в красноватом костюме с большим отложным воротником и черным бантом; если очень близко посмотреть, можно было различить совершенно отдельные малиновые точки, из которых составлялся цвет его блузы. Каждое приключение кончалось для маленького Брауна феноменальной поркой, причем его мать, дама с осиной талией и тяжелой рукой, брала что попало--туфлю, щетку для волос, разламывающийся от ударов зонтик, даже дубинку услужливого полисмена,-- и какие тучи пыли выколачивала она из жертвы, ничком перекинутой через ее колени! Так как меня в жизни никто никогда не шлепал, эти истязания казались мне диковинной, экзотической, но довольно однообразной пыткой--менее интересной, чем, скажем, закапывание врага с выразительными глазами по самую шею в песок кактусовой пустыни, как было показано на заглавном офорте одного из лондонских изданий Майн-Рида.Гл.4, 4 Был я трудный,своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок (балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что их ожидает!).
Этот мой предок, Карл-Генрих Граун (1701--1759),
талантливый карьерист, автор известной оратории "Смерть
Иисуса", считавшейся современными ему немцами непревзойденной,
и помощник Фридриха Великого в писании опер, изображен с
другими приближенными (среди них--Вольтер) слушающим
королевскую флейту, на пресловутой картине Менцеля (Концерт Фридриха II в Сан-Суси. 1852), которая
преследовала меня, эмигранта, из одного берлинского пансиона в
другой. В молодости Граун обладал замечательным тенором;
однажды, выступая в какой-то опере, написанной брауншвейгским
капельмейстером Шурманом, он на премьере заменил не нравившиеся
ему места ариями собственного сочинения. Только тут чувствую
какую-то вспышку родства между мной и этим благополучным
музыкальным деятелем.
дядя Константин, Константин Дмитриевич Набоков Он опубликовал довольно любопытные "Злоключения Дипломата" и перевел на английский язык "Бориса Годунова".Однажды, в 1940 году, в Нью-Йорке, где сразу по прибытии в Америку мне посчастливилось окунуться в сущий рай научных исследований, я спустился по лифту с пятого этажа Американского Музея Естествоведения, где проводил целые дни в энтомологической лаборатории, и вдруг - с мыслью, что может быть я переутомил мозг - увидел свою фамилию, выведенную большими золотыми русскими литерами на фресковой стене в вестибюльном зале. При более внимательном рассмотрении фамилия приложилась к изображению Константина Дмитриевича: молодой, прикрашенный, с эспаньолкой, он участвует, вместе с Витте, Коростовцом и японскими делегатами, в подписании Портсмутского мира под благодушной эгидой Теодора Рузвельта - в память которого и построен музей.
об отце и дяде знаменитого писателя
Гл. 4, 2 Особенно мне нравилось, когда текст, прозаический или стихотворный, лишь комментировал картинки. Живо помню, например, приключения американского Голивога. Golliwog. Он представлял собою крупную, мужского пола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке, с черным лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми пуговицами вместо глаз. Пять деревянных, суставчатых кукол составляли его скромный гарем. Из них две старших смастерили себе платья из американского флага: Пегги взяла себе матронистые полоски, а Сарра Джейн -- грациозные звезды, и тут я почувствовал романтический укол, ибо нежно-голубая ткань особенно женственно облекала ее нейтральный стан. Две других куклы, близнецы, и пятая, крохотная Миджет, остались совершенно нагими, и следовательно бесполыми,
Гл. 4, 3 Обращаюсь ко всем родителям и наставникам: никогда не говорите ребенку "Поторопись!".Гл. 4, 4 Помню еще ужасную старуху, которая читала мне вслух повесть Марии Корелли "Могучий Атом" о том, что случилось с хорошим мальчиком, из которого нехорошие родители хотели сделать безбожника.
случайно набрел на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые сто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной vie de chвteau (Усадебная жизнь (франц.)), на которую M-me de Segur, nйe Rastopchine (Мадам де Сегюр, рожд. Растопчина (франц.)) добросовестно перекладывала свое детство в России,- почему и налаживалась, несмотря на вульгарную сентиментальность всех этих "Les Malheurs de Sophie", "Les Petites Filles Modиles", "Les Vacances" ("Сонины проказы". "Примерные девочки", "Каникулы" (франц)), тонкая связь с русским усадебным бытом.Гл. 3, 8 через сорок лет я совершенно так же застонал, когда в чужой детской
Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно.Гл. 6, 2 В петербургском доме была у отца большая библиотека; постепенно туда переходило кое-что и из вырского, где стены внутренней галереи, посреди которой поднималась лестница, были уставлены полками с книгами; добавочные залежи находились в одном из чуланов верхнего палубооб-разного этажа. Мне было лет восемь, когда, роясь там, среди "Живописного Обозрения" и Graphic'a в мраморных переплетах, гербариев с плоскими фиалками и шелковистыми эдельвейсами, альбомов, из которых со стуком выпадали твердые, с золотым обрезом, фотографии неизвестных людей в орденах, и всяких пыльных разрозненных игр вродехальмы , я нашел чудные книги, приобретенные бабушкой Рукавишниковой в те дни, когда ее детям давали частные уроки зоолог Шимкевич и другие знаменитости. Из волшебного чулана я в объятиях нес к себе вниз, в угловой кабинетик, бесценные томы: тут были и прелестные изображения суринамских насекомых в труде Марии Сибиллы Мериан (1647--1717), и Die Smetter-linge (Эрланген, 1777) гениального Эспера,
Буадювалевы Icфnes Historiques de Lйpidoptиres Nouveaux ou Peu Connus (Париж, 1832 года и позже)
Еще сильнее волновали меня работы, относящиеся ко второй половине девятнадцатого столетия -- Natural History of British Butterflies and Moths Ньюмана верховный жрец, знаменитый Штаудингер, стоял во главе и крупнейшей из фирм, торговавших насекомыми, и в его интересах было не усложнять определений бабочек; даже и поныне, через полвека после его смерти, среднеевропейской, а также и русской, лепидоптерологии (почти не существующей, впрочем, при советах) далеко не удалось сбросить гипнотическое иго его авторитета.
ГЛ 9,1 1 Мне было одиннадцать лет, когда отец решил, что получаемое мною домашнее образование может с пользой пополняться школой. В январе 1911-го года я поступил в третий семестр Тенишевского Училища
... отец снимал маску с потного розового лица, чтобы поцеловать меня. В этой части обширной библиотеки приятно совмещались науки и спорт: кожа переплетов и кожа боксовых перчаток. Глубокие клубные кресла с толстыми сиденьями стояли там и сям вдоль книгами выложенных стен. В одном конце поблескивали штанги выписанного из Англии пунчинг-бола, - эти четыре штанги подпирали крышеобразную лакированную доску, с которой висел большой, грушевидный, туго надутый кожаный мешок для боксовых упражнений; при известной сноровке, можно было так по нему бить, чтобы производить пулеметное "ра-та-та-та" об доску, и однажды в 1917-ом году этот подозрительный звук привлек через сплошное окно ватагу до зубов вооруженных уличных бойцов, тут же удостоверившихся, впрочем, что я не урядник в засаде.
мы покинули Петербург, отцовская библиотека распалась, кое-что ушло на папиросную завертку, а некоторые довольно странные остаточки и бездомные тени появлялись-как на спиритическом сеансе, -за границей. Так, в двадцатых годах, найденыш с нашим экслибрисом подвернулся мне на уличном лотке в Берлине, причем довольно кстати это оказалось "Войной миров" Уэллса. Прошли еще годы,- и вот держу в руках обнаруженный в Нью-Иоркской Публичной Библиотеке экземпляр каталога отцовских книг, который был отпечатан еще тогда, когда они стояли плотные и полнокровные на дубовых полках, и застенчивая старуха-библиотекарша в пенсне работала над картотекой в неприметном углу.
Прежде всего я смотрел, который из двух автомобилей, "Бенц" или "Уолзлей", подан, чтобы мчать меня в школу. Первый из них - был мышиного цвета ландолет.красный, с красными кожаными сиденьями, "Торпедо-Опель", которым мы пользовались в деревне;
Гл. 12, 4 Три арки каменного, венецианского вида мостика, перекинутого через узкую речку, образовали в соединении со своими отражениями в воде три волшебных овала, и в свою очередь вода наводила переливающийся отсвет на внутреннюю сторону свода, под который скользила моя гондола.
воскресенье, августа 29, 2010
Альбом Марии Самойловны Цетлиной
Альбом Марии Самойловны Цетлиной
Надежда Винокур
Всю нежность не тебе ли я несу
Альбом Марии Самойловны Цетлиной
Пускай из моды вытеснен альбом -
Он для меня как дедушка любимый:
Прелестная есть старомодность в нем
И дух любезности - неповторимый?
Не стану предлагать читателю угадать, кто автор приведенных строк. Это не легко, тем более что они принадлежат А.И.Куприну, редко прибегавшему к стихотворной форме. А записаны они в альбоме Марии Самойловны Цетлиной1, бережно хранящемся ныне у ее родственницы Ю.В.Гаухман, проживающей в США в Урбона-Шампейне.
Сегодня фамилия Цетлиных многим уже известна, в том числе и читателям журнала "Наше наследие". И тем не менее напомним вкратце историю этой замечательной семьи.
В начале 1900-х годов дочь крупного московского ювелира Мария Тумаркина уехала учиться в Швейцарию, где получила диплом доктора философии. Там же она познакомилась с революционным кружком молодых эсеров, стала активным его участником и по возвращении в Россию была арестована. В то же время в Петропавловской крепости находился один из лидеров социал-демократического движения Н.Д.Авксентьев2, и там состоялось бракосочетание Марии Тумаркиной и Авксентьева. Ее вскоре выпустили, а Авксентьев бежал из тюрьмы. Молодая пара уехала за границу, и в 1907 году у них родилась дочь Александра3. Брак этот был совершен не столько по любви, сколько по общности идейных и политических интересов, и уже в 1909 году супруги расстались, сохранив самые дружеские и добрые отношения. А годом позже Мария Самойловна вышла замуж за другого участника швейцарского кружка, М.О.Цетлина4. Михаил Осипович, родившийся в благополучной состоятельной семье, бывшей совладелицей чайной фирмы Высоцкого, как и многие молодые люди того времени, с энтузиазмом бросился в революцию, однако наказания избежал, уехал в Швейцарию, где и познакомился со своей будущей женой. В 1917 году, после февральской революции, Цетлины вернулись в Россию, поселились в центре старой Москвы, в Трубниковском переулке, и стали собирать у себя друзей - людей из литературно-художественного мира, устраивать вечера чтений, дискуссий, затягивавшихся иногда до утра. С этих времен и принято отсчитывать историю гостеприимного салона Цетлиных, которому суждено было сыграть важную роль в судьбах русской эмиграции.
Вот что вспоминает И.Эренбург в своей книге "Люди, годы, жизнь": "В зиму 1917-1918 года в Москве Цетлины собирали у себя поэтов, кормили, поили, время было трудное, и приходили все - от Вячеслава Иванова до Маяковского5". Эренбург упоминает также среди гостей Бальмонта, Хлебникова, Цветаеву, Мандельштама. В мемуарах младшей дочери Цетлиных, Ангелины Цетлиной-Доминик6, говорится (со слов родителей) об этом периоде как о "самом насыщенном и захватывающем"7. Сохранилось немало воспоминаний о подобных вечерах. "Я начал посещать Цетлиных... - пишет Б.К.Зайцев. - Цетлины собирали иногда по вечерам литературную братию. Вот в тот вечер (весной 1918 г. - Н.В.) много народу сидело за большим столом в столовой, очень яркий свет, шум, говор - ужин московский, и средь гама литературных гостей тихий хозяин за всем следит, угощает, подливает вина, успевает с каждым сказать несколько слов - бесшумно все это и приветливо... Нельзя было не ценить тонкого ума, несколько грустного, Михаила Осиповича - его вкуса художественного, преданности литературе, стремления быть как бы в тени..."8 Зайцев рассказывает, как "читались стихи, вечер тянулся долго, и выйдя из дома Цетлиных на заре, все ощущали себя все еще в прежней художнически-артистической богеме"9. Через несколько лет тот же Зайцев вспомнит о более поздних временах, когда салон Цетлиных переместился в Париж. "Тут можно было встретить, - пишет он, - Милюкова и Керенского, Бунина (с его женой Верой Николаевной. - Н.В.), Алданова, Авксентьева, Бунакова10, Вишняка11, Руднева12, Шмелева, Тэффи, Ходасевича, позже и Сирина13. Тут устраивались наши литературные чтения. Встречались мы теперь часто, и чем дальше шло время, тем прочнее, спокойнее, благожелательнее становились отношения наши..."14 "У нас в квартире на улице Фезандери был литературно-политический салон. Родители никогда не причисляли себя к белой эмиграции, оставались верными эсерами, хотя и отошли от активной политической деятельности уже в 1908 г."15 - пишет А.М.Цетлина-Доминик. А А.В.Бахрах16 называл гостеприимный дом Цетлиных "самым утонченным из русских литературных "салонов" Парижа"17.
"Жили мы не худо, - пишет М.А.Алданов18, - не скажу "одной семьей" - это почти всегда преувеличение - но без ссор, довольно дружно; по крайней мере, я сохранил о той поре самое лучшее воспоминание. Были гостеприимные "салоны", были наши кофейни, был не существующий более кабачок в древнем доме на улице Пасси, славившийся устрицами и белым вином. Мы встречались часто, некоторые чуть не каждый день..."19 Но при этом должен был существовать кто-то, кто бы объединил эту группу людей, собрал их под свое крыло. Таким центром, так же как и в Москве, стала "райская гостиная"20 (так отозвался о салоне Цетлиных М.Волошин) Цетлиных, их теплый и душевный дом с бесконечными дружескими завтраками и обедами, литературными чтениями и благотворительными вечерами в пользу нуждающихся писателей. В Америке, куда эмигрировала семья в 1940 году, филантропическая деятельность Цетлиных развернулась особенно широко. Важным событием стало издание "Нового Журнала", основанного Цетлиным и Алдановым. Впоследствии об этом расскажет Р.Б.Гуль21. ""Новый Журнал" и я лично должны с любовью вспоминать М.С.Цетлину, сыгравшую большую роль в жизни журнала. Бунин даже назвал как-то энергичную и властную М.С. "как бы хозяйкой журнала""22. "В те времена квартира Цетлиных днем функционировала как редакция и книжный склад, где М.С. собственноручно паковала и рассылала свежие номера журналов (кстати, отсюда же отправлялись бесчисленные продуктовые посылки, лекарства, деньги), вечерами же гостиная Цетлиных снова становилась салоном, местом творческих и дружеских встреч". "Когда в 1945 году М.О. скончался, М.С. продолжала начатое им дело издания свободного русского "толстого" журнала23, - продолжает Гуль. - А с 1953 по 1958 год в Нью-Йорке, она издавала литературный журнал "Опыты", вышло девять номеров".
Но пора перейти к альбому. Это маленькая книжка, размером 11,5 на 15,5 см. Альбому около восьмидесяти лет, он побывал во многих руках, совершил путешествие из Европы в Америку, и годы оставили заметный след на его внешнем виде. Краски материи, которой обшит переплет, очевидно, муара в прошлом, потускнели и выцвели, а сама ткань, распадающаяся на отдельные нити, поредела и стала похожа на канву для вышивания. Хорошо сохранился лишь золотой обрез. Страниц всего 59, из которых 16 остались не заполненными. Некоторые из них переложены ставшей уже совсем ветхой папиросной бумагой. Записи охватывают период с 1919 по 1960 год, в основном они относятся к 1920-м, парижским, годам.
Начнем с автографов писателей-прозаиков старшего поколения, писателей "бунинско-шмелевско-купринской традиции реализма", - как определяет эту группу Н.Берберова, прибавив: "их термин, не мой"24. Различные по духу и творческой манере, все трое принадлежали к близкому цетлинскому окружению, и более всех, конечно, Бунин. Упоминание его имени первым закономерно не только потому, что страница с его стихотворным посвящением Марии Самойловне - украшение ее альбома. Еще важнее связь этих двух имен, история долголетних, близких, порой ежедневных отношений25. Знакомый, гибкий и энергичный почерк Бунина, с его характерным, похожим на семерку "Т"... Чернила очень яркие, впечатление, что запись совсем свежая. В действительности рукописи Бунина выглядят по-разному. Читая в свое время его письма, я порой не могла разобрать отдельные слова: торопливые, широко разбросанные строчки убегали куда-то в сторону, а позднее, когда Бунин стал сильно и подолгу болеть, рука вообще стала плохо ему повиноваться. Здесь же почерк четок, красив, почти каллиграфичен. Это изумительное стихотворение хорошо известно - оно, возможно, одно из лучших бунинских стихотворений:
В стул ременный богиня садится:
Бледно-рыжее золото кос,
Зелень глаз и трепещущий нос -
В медном зеркале все отразится.
Тонко бархатом риса покрыт
Нежный лик, розовато-телесный,
Каплей нектара, влагой небесной
Блещут серьги, скользя вдоль ланит.
И Улисс говорит: "О Цирцея!
Все прекрасно в тебе: и рука,
Что прически коснулась слегка,
И сияющий локон, и шея!"
А богиня с улыбкой: "Улисс!
Я горжусь лишь плечами своими
Да пушком апельсинным меж ними,
По спине убегающим вниз".
Подпись: Ив.Бунин, и ниже - 1/14 мая 1920 г., Париж26
А вот Куприн, как было сказано выше, стихов почти не писал и сам говорил: "Я знаю, что мои стихи плохи, я отношусь к ним, как к застольным шуткам"27. Его четверостишие, приведенное вначале и записанное на оборотной стороне бунинской "Цирцеи", - явно экспромт, но экспромт, безусловно, удачный. Однако в цетлинском альбоме есть еще одна страница с записью писателя: "Ребенок зачатый без любви и мысль задуманная вяло осуждены на гибель". После этого три звездочки и: "1-ый нумер "Окна"28 появился на свет здоровым и бодрым. Пусть живет! А.Куприн. 4/IV-23."
Кстати, с этим же альманахом связана другая запись в альбоме, принадлежащая М.И.Ростовцеву29. "Милому дому Цетлиных. Из этого "Окна" так радостно смотреть на русский Париж. В этом уюте макет русской милой, радушной... интеллигентной, старой привычной жизни Петербурга. Хотелось бы заглядывать в это красивое окно почаще из сырых сумерек Америки. М.Ростовцев, Париж 14 июля 1923 г."30.
В середине альбома, на развернутом листе, - отрывок из повести И.С.Шмелева "Неупиваемая чаша"31: "Но весной до тоски тянула душа на родину. Помнил Илья тихие яблочные сады по весне, милую калину, как снегом заметанные черемухи и убранные ягодами раскидистые рябины. Помнил синие колокольчики на лесных полянах, восковые свечечки ладанной любки, малиновые глазки-звездочки липкой смолянки и пушистые георгины, которыми убирают животворящий крест. И снеговые сугробы помнил, вьюжные пути, и ледяные навесы в соснах. Помнил гул осенних лесов, визг и скрип санный в полях и звонкий, и гулкий, как колокол, голос мороза в бревнах. Весенние грозы в светлых полях и ласковую, милую с детства радугу..."
Под текстом - Ив.Шмелев, ниже "Неупиваемая чаша" Гл.VII32, слева - 26/13 мая 1927 г. Севр33.
Через два года после того, как держал в руках альбом Бунин, заглянул туда его близкий приятель М.А.Алданов. И вот что он написал: "On ne s'imagine pas combiеne d'esprit il faut pour n'etre pas ridicule"34. И далее по-русски: "После неудачной попытки уронить глубокую мысль рядом со стихами Бунина и рисунком Бурделя35 отступаю на заранее подготовленные позиции: снисходительность - прерогатива той богини, о которой пишет Иван Алексеевич. М.Алданов. 13.11.22."
Изящная почтительная запись утонченного человека, обожающего Бунина, любящего и бесконечно уважающего М.С.Цетлину. А.Седых в своих воспоминаниях говорит о внутреннем духовном аристократизме Алданова, подразумевая под этим умение слушать, держать слово, быть пунктуальным и аккуратным в отношениях с людьми, одним словом - "европеизм"36. Другие, знавшие Алданова, отмечали его благожелательность, поразительную трудоспособность и эрудицию. "Последний джентльмен русской эмиграции" - так, по воспоминаниям Р.Б.Гуля, говорил об Алданове Бунин37.
Знакомство Алданова с Цетлиным произошло в 1918 году в беспокойной Одессе, с ее каждодневно меняющейся властью. Бунин познакомился с Цетлиным еще раньше, в Москве. Образовался товарищеский круг, с той поры практически неразлучный. С этих времен Алданов - в самых близких отношениях с Цетлиными, и литературно-издательскими, и дружескими. В конце 1940-х годов, наравне с Цетлиными, хотя сам был почти без средств, Алданов отправлял Бунину денежные переводы, способствовал выходу его книг и выхлопотал ему ежемесячное пособие от одного из американских фабрикантов.
Б.К.Зайцев, человек не менее близкий Цетлиным и их окружению, ограничился краткой строчкой из романа "Золотой узор" - первой крупной вещи, написанной им в эмиграции, с полуавтобиографической, полубеллетристической линией. В образе главной героини Наташи есть черты жены писателя Веры Алексеевны. Сам Зайцев писал, что в романе "довольно ясна религиозно-философская подоплека - некий суд и над революцией, и над тем складом жизни, теми людьми, кто от нее пострадал" ("О себе") На альбомном листке: "И в сердце моем крест, и в сердце моем страсть, и с нею я пойду. Бор.Зайцев. "Золотой узор", 14 февр. 1925".
В 1920-е - начале 1930-х годов в Париже существовало еще одно место встреч русского литературного мира - салон Мережковских. Там собирались по воскресеньям, а наиболее тесный кружок, в тайне от других, еще и в среду. Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский - необычная, талантливая и в некотором смысле одиозная пара. "В гостиной Винаверов38, в гостиной Цетлиных Мережковские и Бунин были главным украшением..."39 - вспоминает Нина Берберова. Мережковские играли видную роль в литературной жизни русского Парижа. Легендарное обаяние этих имен привлекало молодых начинающих писателей. По инициативе Мережковского было создано литературное общество "Зеленая лампа"40, носившее закрытый, элитарный характер, куда участники принимались по определенному списку. Среди постоянных членов "Зеленой лампы" были Бунин, Зайцев, Берберова, Ходасевич, Цетлин, Адамович и другие, не говоря об организаторах общества. Стенографические отчеты собраний печатались в журнале "Новый корабль" (редакторы В.Злобин, Ю.Терапиано и Л.Энгельгардт), но журнал просуществовал только один год, в то время как общество дожило до 1939 года.
З.Н.Гиппиус, известная в русских кругах как человек весьма пристрастный и не самый добрый, по всей вероятности, к Цетлиной относилась сердечно. В альбом ее рукой вписано стихотворение "Ей":
Всю нежность не тебе ли я
Несу, - но тщетно:
Как тихая Корделия
Ты неответна,
Заря над садом красная,
Но сад вечерен,
И может быть напрасно я
Тебе так верен...
Затем подпись, очень затейливая, и дата: 20-5-22 Париж.
Четверостишие Мережковского похоже на экспромт:
Без веры давно, без надежд, без любви,
О, странно-весёлые грезы мои!
Во мраке и сырости старых садов
Унылая яркость последних цветов.
Имена Мережковского и Гиппиус всегда объединяют с именем Владимира Злобина, на котором лежали обязанности как секретаря "Зеленой лампы" (отбор участников, оповещение о заседаниях, сбор средств на найм помещения), так и домашние функции во время воскресных чаепитий в квартире Мережковских на rue du Colonel Bonnet, с интерьером в стиле модерн. В.С.Яновский в своей книге "Поля Елисейские", ехидно отметив, что "заложник Мережковских Злобин подавал чай. Звонили, Злобин отворял дверь"41, а еще назвав его недоучившимся петербургским мальчиком, упоминает тем не менее его среди влиятельных поэтов. В альбоме Марии Самойловны Злобин тоже оставил стихотворение:
Я не люблю тебя, луна,
Твой свет, безвольно отраженный,
Когда ты зла и холодна,
Мой дух тревожишь полусонный,
Вставай, плыви из-за кустов
На вой собаки неизвестной,
И освещай в ограде тесной
Верхи кладбищенских крестов.
А здесь тебя я не хочу,
Я счастлив радостью земною
И только ясному лучу
Окошко раннее открою
Вл.Злобин. Париж, 1922.
Вторым лицом после Бунина, на которое распространялись особые заботы и беспокойство Цетлиных, была, пожалуй, Н.А.Тэффи. Талантливой, остроумной, блестящей рассказчице, душе общества, Тэффи, постоянной участнице всех эмигрантских сборищ, литературных вечеров и благотворительных балов, жилось очень нелегко. Хроническая нехватка денег (Тэффи в шутку говорила, что не может завести кошку, потому что нечем будет ее кормить), больное сердце. Постоянно имя Тэффи встречается в переписке жены Бунина Веры Николаевны с Цетлиной, и в одном из писем Веры Николаевны есть короткая фраза, выделенная особым почерком: "На что живет Тэффи - не знаю"42. В дневнике той же Веры Николаевны, от 22 янв./4 февраля 1922 г., читаем: "От 4 до 6 у Цетлиной "Concert" франц. артистов в пользу Тэффи..."43 Таких вечеров, сборов средств и посылок из Нью-Йорка было немало. Тэффи записывает в альбом Марии Самойловны посвященное ей лирическое стихотворение:
Поднимались тихие ресницы,
Улыбались тихие глаза...
Если видны на небе зарницы -
Это значит где-нибудь гроза.
Это значит - было или будет,
Или даже может быть сейчас
То, о чем во веки не забудет
Видевший улыбку тихих глаз...
Тэффи. (Без даты)
М.О.Цетлин, всю жизнь остававшийся влюбленным в свою жену, записывает в ее альбом следующие, полные пафоса и возвышенного чувства, строчки:
М.С.Ц.
Сияйте, сияйте, сияйте, глаза
Лазурью небес, серафическим светом.
Пусть редко Вас слезы темнят и гроза
Стальным зажигает Вас цветом.
О, милая жизнь, неземная душа,
Без них не могла б ты сказаться без слова.
Не знали бы мы, что живешь ты дыша
Лазурию мира иного.
Ты - раненный жизнью, больной серафим;
Как скудны, как грубы земные селенья!
Лазурью в лазурь, к небесам голубым
Сияют немые моленья...
Амари. 7 апр. 1922.
Есть продолжение и на обороте страницы:
Одна звезда упала
Сияя сияньем кристалла,
Влажным блеском росинки,
Теплым светом слезинки.
Но пожелать я успел
В тот быстрый миг,
(Словно я тихую песню спел
Иль тайну постиг)
Тебе пожелал я счастья
О, сестра моя!
Тебе пожелал я звездной доли,
О, звезда моя!
Вообще, когда говорили о "салоне" Цетлиных, более всего имели в виду, мне кажется, Марию Самойловну. Она поистине царствовала там. Милый, радушный Михаил Осипович был не так заметен в своей собственной гостиной, он был скромен и избегал публичного чтения, не считая себя большим поэтом. "Стихи мои, кроткие серны, Еле виден ваш след"44 - писал он.
Мария Самойловна, умная, прекрасно образованная, умела держать себя в обществе, поддерживать и направлять беседу, удивлять присутствующих приглашением новых, интересных людей. Наконец, "она была очень красивой женщиной, и красоту свою сохранила до глубокой старости. Мария Самойловна стала музой для многих..." - пишет А.Седых45. Ее лицо, особенно большие выразительные глаза, постоянно привлекали восхищенное внимание художников. Среди поэтических посвящений ей есть одно, авторство которого очень трудно было определить, так как подпись совсем неразборчива, да и над текстом стихотворения, написанного размашистым, небрежным почерком, пришлось посидеть немало. Помог маленький листок бумаги, вложенный в альбом: рукой М.О.Цетлина перечислены и пронумерованы фамилии всех тех, кто оставил в альбоме стихи, записи или рисунки, при этом они сгруппированы по роду занятий - художники, поэты, актеры, музыканты и так далее. Позже список был дополнен (очевидно, это сделала сама Мария Самойловна) именами тех, кто держал альбом в руках уже после смерти М.О.Цетлина. Благодаря этому перечню, по степени исключения, в рубрике "Стихи" я нашла фамилию "Поляков". Еще раз внимательно просмотрев стихотворение, я поняла, что подпись выглядит как "СПоляко..." с длинным росчерком, а автор - Сергей Поляков46, будущий известный художник, выступивший в данном случае как поэт. Вот его стихотворение:
М.С.Цетлиной.
Люблю Ваш увлажненный взор
И блеск смеющихся очей -
В них влажность ласковых озер
И песня тихих камышей.
Русалки в черных челноках
Там ткут серебряную сеть -
В душе растет невольный страх,
Что мне их дар не одолеть.
И вот, один на берегу
В тревожном счастье стерегу
Мой сон, готовый улететь.
Томиться дольше не могу.
Ты, сердце вещее, ответь:
Мне плакать надо или петь.
Далее идет подпись и дата: Париж, 14 марта 1922.
Точно так же, как Полякова, с помощью вкладыша в альбом, удалось "вычислить" и знакомого Цетлиных Михаила Стаховича47, который, посвятив Марии Самойловне пространное стихотворение на двух страницах, вообще не оставил подписи, ограничившись датой и местом - Париж, 920 (1920. - Н.В.), 29/16 мая.
В альбоме мы находим записи, сделанные и молодым поколением писателей и литераторов, входивших в кружок Цетлиных. Многие из них были участниками "Союза молодых писателей и поэтов", образованного в 1925 году. Н.Н.Берберову связывали с Цетлиными долголетние дружеские отношения. Когда Берберова и Ходасевич оказались в Париже, многие из тех, кто впоследствии составили их круг, литературный мир русского Парижа, уже находились там. "Кое-кто из берлинских и московских друзей уже вел здесь (в Париже. - Н.В.) в это время оседлую жизнь... Зайцевы раскинули свой добротный быт, бедный, но прочный; Цетлины, еще до войны имевшие в Париже квартиру, обрастали мирным семейным уютом", - пишет Берберова48. Нина Николаевна говорит о Цетлиных с неизменной сердечностью и благодарностью. "М.С.Цетлина, мой давний друг (как и муж ее, Михаил Осипович, умерший в 1946 году)49, - читаем мы уже в другом месте "Курсива", где Берберова описывает свой переезд в Америку в ноябре 1950 года, - написала мне за месяц до этого, чтобы я остановилась у нее. Она тогда жила в гостинице, где занимала небольшую квартиру, там же она сняла комнату и мне. Р.Б.Гуль привез меня с парохода прямо к ней... Мария Самойловна по старой (московско-парижской) привычке и тут устраивала вечера, то есть сборища, где бывала перемешана публика литературная с вовсе не литературной"50. Стихотворение, записанное Берберовой в альбом, относится к парижскому периоду:
Хранят платок, иль прядь волос,
Или письмо, или кольцо,
А я, - пусть Бог простит, - унес
В своей душе твое лицо.
Живи теперь в моей груди
Всегда чиста, всегда светла,
В часы ночные береди
Мой мозг, а сердце жги дотла.
И в шуме праздном праздных дней
Воспоминаньем, как иглой,
Прощай меня. И будь моей,
Всегда моей, всегда со мной.
Нина Берберова. Париж. 23.VII.26
По признанию автора посвящения, для нее и Ходасевича с 1926 года начались "годы расцвета парижской литературной жизни. Было три газеты, был наш журнал "Новый дом", салоны Цетлиных и Винаверов, дом Мережковских, "Зеленая лампа", Союз поэтов..."51
Той же датой, 23 июля 1926, при совместном посещении салона Цетлиных, помечено и записанное в альбоме Ходасевичем его стихотворение "Слепой":
Палкой щупая дорогу,
Наугад идет слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого, -
Все, чего не видит он.
Владислав Ходасевич. Париж, 23 июля 192652.
Из книги Берберовой мы узнаем о знакомстве Ходасевича с Цетлиными. Перед отъездом в эмиграцию Ходасевич, по просьбе Нины Николаевны, написал на листе картона памятные даты своих детства и молодости. После цифры "1918" упоминаются вечера у Цетлиных. В тот год Ходасевич не раз читал в их салоне только что написанное. "25-28 января 1918. Впервые читал на вечере у Цетлиных под "бурные" восторги Вяч.Иванова (с воздеванием рук)... Один из самых напряженных дней в моей жизни. 28 янв. Только отделал", - пишет Ходасевич53. 25.III-17.IV.1918 - еще одно свидетельство поэта: насилу выдавил из себя для альманаха Цетлиных54 стихотворение "По бульварам"[55.
В доме Цетлиных Ходасевич впервые прочел свои "Соррентинские фотографии". Первые 17 стихов были написаны в марте 1925 года в Саарове, под Берлином, где Ходасевич и Берберова гостили у М.Горького; остальные позже, в феврале 1926-го. Ходасевич записывает: "Кончил 27 февраля 1926, чтобы читать у Цетлиных (обещал)..."56. То, что чтения состоялись, подтверждает Берберова57.
В цетлинском альбоме Ходасевич записал еще одно стихотворение. Это произошло 26 августа 1926 года. Стихотворение так и называется - "В альбом". Оно не было напечатано ни в одном из сборников сочинений Ходасевича и представляет собой поэтому первую публикацию.
Когда б лазоревые крылья
Мне пристегнуть к своим плечам
И эдак взвиться без усилья
Для удовольствья милых дам
И как из рога изобилья
На них с неведомых планет
Просыпать розовый букет, -
Тогда б, наверно, я по праву
Снискал себе любовь и славу,
Мой обольстительный портрет
Желала б каждая обрамить,
Перо из крыл или сонет
Просила б каждая на память,
А я порхал бы между них,
Румян и весел, как жених.
Все говорили б: "Как приятно:
Сидел, сидел - да и взлетел,
Не навсегда, не безвозвратно, -
А порх-порх-порх - да и обратно.
Всему же должен быть предел:
Взлетел - и сел, взлетел - и сел.
Владислав Ходасевич. 1926, 26 августа.
Среди талантливых людей, умных и интересных собеседников, которые перебывали в гостиной Цетлиных, особо выделялся М.А.Осоргин58. Его любили все - за ровный и веселый нрав, доброжелательность, постоянное желание помочь в беде. Вот как описывает свою встречу с ним В.С.Яновский: "Светлый, с русыми, гладкими волосами шведа или помора, это был один из немногих русских джентльменов в Париже... Как это объяснить, что среди нас было так мало порядочных людей? Умных и талантливых - хоть отбавляй! Старая Русь, новый Союз, эмиграция переполнены выдающимися личностями. А вот приличных, воспитанных душ мало"59. Сделав скидку на присущую Яновскому необъективность по отношению к своим товарищам и коллегам, охотно согласимся с ним в его характеристике Осоргина. Сохранилась переписка Осоргина с друзьями в период оккупации Франции60, (перед приходом немцев Осоргину удалось попасть в городок Шабри, находившийся на нейтральной, не оккупированной территории), в которой он спрашивал у каждого о состоянии денежных дел и сам, сидя без гроша и на картошке, умудрялся "что-нибудь да придумать, хоть пустячок"61, чтобы помочь. За полтора года Осоргин и его жена62 организовали отправку 200 посылок самым разным нуждающимся людям, в том числе в лагеря. "В этом, собственно, да еще в переписке, вся наша жизнь и заключается"63, - пишет Осоргин в Париж П.С.Иванову64. Сам же он при этом никогда не получал субсидий от общественных организаций.
"...Внимательный, снисходительно-добрый и часто иронический, а порой умеющий и посмеяться" Михаил Осоргин65 оставил в альбоме Цетлиной рисунок, где Осоргин изображает себя вихрастым мальчишкой в коротких штанах и огромных башмаках, стоящим у могилы с вечным огнем, и шутливое стихотворение под названием "Le Fils du Sоldat Inconnu"66:
Мать моя была этуаль,
Отец мой - прохожий воин.
Не он ли на Place d'l'toile67
Под аркой спать удостоен?
Затем, пониже строкою -
Грубое слово, дата
И росчерк детской рукою:
"Сын Неизвестного Солдата".
Мих.Осоргин 24.2.25. Paris.
Альбом Цетлиных отмечен и известнейшим именем М.Л.Гофмана68, человека знаменитого, прежде всего своими работами и исследованиями о Пушкине. Страница со стихотворным посланием Цетлиной отличается от прочих, сделанных порой небрежно, размашисто, как бы наспех. Стихотворение Гофмана - изящное, элегическое по настроению, записано красиво, тонким, нервным почерком:
Все мы случайные прохожие,
Но наши встречи неслучайны.
И нам порой на бездорожии
Горит огонь необычайный.
И между ложью и соблазнами
Любовью вспыхнут наши речи.
И, расходясь путями разными,
В душе уносим память встречи.
Подпись витиеватая, с росчерком - МодГофман, 1.XII.1922 Париж.
Есть в альбоме еще одно поэтическое имя - это В.Л.Корвин-Пиотровский69, и стихи, записанные им, относятся к более поздним временам - американскому периоду жизни Цетлиной (Михаила Осиповича давно уже не было в живых). В литературных кругах Корвина-Пиотровского считали одаренным поэтом, но широкого признания он не получил. Отчасти причину этому объясняет Ю.К.Терапиано, причисляющий Корвина более к берлинской группе поэтов, а с переездом в Париж "пришедшемся там не ко двору70". Вот его стихи:
Не первым вздохом, не свиданьем,
Не наготой покорных плеч -
Мы счастье мерим после встреч
От них оставшимся страданьем.
Мы счастьем, может быть, зовем
Лишь безнадежный плач о нем...
Вл.Корвин-Пиотровский 2.V.60 Paris.
Духовная и интеллектуальная атмосфера салона Цетлиных неизменно привлекала и художников, бывших здесь частыми гостями. Среди них, самые близкие и любимые хозяевами - Н.С.Гончарова и М.Ф.Ларионов. Старшая дочь Марии Самойловны Александра (в семье ее называли Шурочкой) в Париже училась живописи у Гончаровой. Связь двух семей была самая крепкая и дружеская. Гончаровой принадлежит оформление сборника стихов М.Цетлина "Прозрачные тени. Образы". Цетлин, в свою очередь, посвятил Гончаровой и Ларионову два стихотворения71.
Открывает альбом рисунок Ларионова, напоминающий фрагмент рыцарского головного убора. Рисунок, сделанный тонким пером, оттенен розовой карандашной подцветкой. Ларионов назвал зарисовку "Театральная маска", а выше обозначил свои инициалы "M.L." "Чудесная пара из кафе Ле пети Сэн-Бенуа72 и Цетлины часто бывали друг у друга, вместе развлекались, встречали праздники. Ангелина Цетлина-Доминик вспоминает встречу Нового, 1923 года, на которой Ларионов играл роль Деда Мороза73. Всякие розыгрыши и веселые забавы вообще были присущи характеру художника, бывшего когда-то, еще в 1910-е годы, в Москве одним из инициаторов выставки "Ослиный хвост". Все, кто его знал, вспоминают о том, как он любил шутить и озорничать. Вот что пишет Нина Берберова: "...Ларионов до старости сохранил в характере и поведении озорство, черту, бывшую традицией футуризма... Ларионов был озорником и таковым прожил свою долгую жизнь. Всегда он что-то придумывал, иногда - с хитрой улыбкой, иногда - захлебываясь от удовольствия и часто - назло кому-нибудь"74.
Обратим внимание на одну из альбомных страниц, разделенных пополам. На одной половине - окончание стихотворения Ходасевича "В альбом", о котором шла речь выше; на другой - три четверостишия с надписью "Посвящается А.А. 1921". Вот оно:
Горошек прелестный, изящный и скромный,
Средь травки зеленой и тонких кустов,
Растет возвышаясь в колючках укромный,
Маня переливом разных цветов.
Малиновой лентой в косе золотистой
Горит, и мне мнится наш север и рожь...
И хочется звонко ему засмеяться,
Малиновым смехом в зеленых мечтах,
И с ласкою нежной к нему прикасаться,
Как синие струйки в его лепестках.
Подпись - Н.Г.1922.
Это стихотворение, посвященное А.А. (Александре Авксентьевой. - Н.В.), было написано, когда Шурочке шел пятнадцатый год. Наталья Сергеевна, старый друг семьи Цетлиных, очень любила свою ученицу, считала ее талантливым и серьезным художником, гордилась ее успехами. В альбоме два прелестных натюрморта Гончаровой. Это работы из серии знаменитых гончаровских цветов и букетов: на фоне алого настенного коврика - кувшин с ярко-оранжевыми ноготками, стоящий на черной поверхности стола, рядом с кувшином - такой же формы чаша и открытка с надписью: N.Gontcharova. На другом рисунке - круглая ваза с цветами, похожими на астры или хризантемы, снова те же сочные цвета - красный, темно-розовый, ярко-зеленый. Рисунок полон света и жизни. Он не подписан, но автор с его мягкой особенной манерой, теплым колоритом угадывается безошибочно.
Встреча Натальи Сергеевны и Шурочки Авксентьевой состоялась, очевидно, в 1913-1914 годах. Тогда Гончарова была приглашена в Париж Дягилевым для оформления балета "Золотой петушок" в его "Русских сезонах". С этого момента началась дружба между замечательной русской художницей и начинающей - дружба, прервавшаяся лишь со смертью Гончаровой в 1962 году. Александра Авксентьева занималась в парижской студии Василия Шухаева и Александра Яковлева, затем поступила в Высшую школу декоративных искусств и, наконец, брала частные уроки у Гончаровой, которая еще в ранних работах Шурочки увидела их скромное очарование, столь характерное для русского пейзажа. Не случайно в стихотворении, посвященном ей, которое приведено выше, Гончарова говорит о сини василька, золоте ржи, голубизне неба... А позднее, оценивая зрелые работы своей ученицы, - о "прелести и ясности натюрморта, выразительности портрета, каком-то эпическим чувстве композиции, большом совершенстве и основательном знании и понимании рисунка...75 Один из нью-йоркских критиков заметил, что в своих работах она "превращает обыденное в прекрасное"76. В альбоме матери Александра Николаевна рисует акварелью натюрморт: голубая круглая ваза с желтыми, сиреневыми и красными цветами. Стол покрыт розовой скатертью, на нем раскрытая книга, ниже подпись А.Р. - Александра Прегель77.
Многие художники, входившие в группу "Мир искусства" и впоследствии переселившиеся в Париж, тоже посещали салон Цетлиных. С начала 1920-х годов в Париже жили и работали С.А.Сорин, А.Е.Яковлев, Д.С.Стеллецкий (он оказался в Париже раньше других - в 1914 г.), Г.К.Лукомский. Сориным в альбоме оставлена акварельная зарисовка: густо-синее небо, морской берег, стоящее на горе белое здание; его глухие стены с крошечными отверстиями-окошками напоминают по архитектуре мавританскую крепость. Определить, изображено ли художником реальное место, или это фантазия, не представляется возможным, скорее всего, второе. Рисунок подписан: Paris, le 6 (месяц неразборчив) 27.S.S.
А.Е.Яковлев, тяготевший к народному творчеству и персонажам русских народных сказок, изобразил красочную жар-птицу. И хотя рисунок выполнен в черно-белых тонах, он образен и фантастичен. Под рисунком подпись: A.Jacovleff,1920. Яковлев был знаком с Цетлиными еще в России, ему принадлежит портрет Марии Самойловны, написанный в начале 1917 года.
На развернутой странице альбома - жанровая сцена: скачущие всадники, вооруженные луками и стрелами. Вздыбленные лошади, примятая трава, позы седоков выразительно передают картину нашествия, атаки. Одеяние и островерхие шапки воинов делают их похожими на азиатских завоевателей. Тема характерна для художника, увлекающегося древнерусскими и историческими мотивами.
В 1900-1906 годах Стеллецкий исполнил и сопроводил рукописным текстом иллюстрации к "Слову о полку Игореве", которые приобретены Третьяковской галереей. Рисунок в альбоме, может быть - один из эскизов, он сделан акварелью в резких зелено-синих тонах. На странице слева написано: Paris le 27 oct. 1919, справа подпись - D.Stelletsky.
В альбоме есть рисунок, сочетающий в себе действительное и вымышленное. Он имеет название - "Воспоминание о Петербурге". Зарисовка, сделанная карандашом, принадлежит Г.К.Лукомскому. Его подпись - Лукомский - еле видна в правом углу страницы. Художник уехал из России в 1920 году, и со временем в его памяти, очевидно, стерлись картины и приметы города, который он и не очень хорошо знал, ибо провел там не более трех лет, когда занимался в подготовительных классах живописи и позже, в 1917 году, став руководителем работ по описи и реставрации памятников Царского Села. Рисунок сделан по памяти: в него попали разные места и здания Петербурга : слева - фрагмент портика Исаакиевского собора, справа - Александрийский столп, здание Петропавловской крепости заслонено видом Английской набережной. Однако все это и жанровая сцена на первом плане чудесно воссоздают облик города.
Чаще других в доме Цетлиных бывал выдающийся мексиканский художник Диего Ривера, проживший в Европе, почти все время в Париже, с 1907 по 1921 год. О встречах с ним рассказывает И.Эренбург в книге "Люди, годы, жизнь": "Это была эпоха "Ротонды" самого популярного в художнической среде кафе - генерального штаба "разноязычных чудаков" или "обормотов", поэтов и художников, из которых некоторые впоследствии стали знаменитыми... Я встретил в "Ротонде" людей, сыгравших крупную роль в моей жизни... Конечно, внешне "Ротонда" выглядела достаточно живописно: и смесь племен, и голод, и споры, и отверженность (признание современников пришло, как всегда, с опозданием)"78. И далее: " В начале 1910-х годов женой Риверы была русская художница А.П.Белова79, петербуржанка с голубыми глазами, светлыми волосами, по северному сдержанная... Она мне напоминала куда больше девушек, которых я встречал в Москве на "явках", чем посетительница "Ротонды". Ангелина (о гравюре которой в цетлинском альбоме мы скажем позже. - Н.В.) обладала сильной волей и хорошим характером, это ей помогало с терпением, воистину ангельским, переносить приступы гнева и веселья буйного Диего", - пишет Эренбург80. Множество интересных воспоминаний оставляет о Диего Ривере художница М.Б.Стебельская-Воробьева81, известная (с легкой руки М.Горького) под именем Маревна. В 1917 году Ривера, давно знакомый с Маревной, неожиданно увлекся ею. "Характеры у них были сходные - вспыльчивые, ребячливые, чувствительные. Два года спустя у Маревны родилась дочь Марика..."82 - рассказывает Эренбург. А вот что вспоминает Маревна: "...У Цетлиных <...> Ривера чувствует себя как дома, сидя весело (бойко) за столом, медленно жуя и произнося длинные, очень интересные речи, ораторствуя..."83. И далее, на другой странице: "Диего был без ума от русского балета, он проводил вечера с нами - коллегами - в кафе или у Цетлиных"84. Между Маревной и М.С.Цетлиной была известная конфронтация. Мария Самойловна не признавала Маревну и, будучи на стороне Ангелины, приглашала к себе Риверу всегда с ней. Маревна, со своей стороны, тоже не жаловала "меценатку", но, упрекая Риверу в приверженности к семье Цетлиных, в ответ слышала: "Я не могу там не бывать. Она покупает мои картины... Игнорировать таких светских дам нельзя..."85 Маревна, кстати, упоминает о том, что Цетлина приобретала работы Риверы, и о том, что он писал ее большой портрет. Диего Ривере принадлежит также карандашный портрет юной Александры Авксентьевой: прелестное, с нежным овалом, лицо; большие задумчивые глаза, пушистые толстые косы переброшены на грудь86...
В альбоме Цетлиных мы видим скромный натюрморт: горшок с цветами, рядом - два лимона и яблоко. Почти незаметно прочерчены контуры стены, окна и стола, накрытого белой скатертью. Рисунок выполнен акварельными красками - розовой, желтой, зеленовато-голубой. Глядя на этот букет, на его мягкий колорит, трудно представить себе, что он сделан не тонкой женской рукой, а могучим гигантом, бородачом Диего, который позднее заявит о себе созданием монументальных фресок и фантастических мозаик. Однако авторство художника подтверждается подписью художника: A Maria Samuelowna, D.M.R. hommage respectueu87.
Через несколько страниц - гравюра с изображением Эйфелевой башни и вида на бульвар Трокадеро. Автор - Ангелина Белова. Датировка выглядит несколько странно: 17 августа 30 января 1920 г. Далее идет текст: Дорогой Марии Самойловне с искренней нежностью. И подпись - Ангелина Белова.
Предмет гордости цетлинского альбома составляет, несомненно, рисунок Бурделя. Он сделан на развернутой странице, слева, в круглой раме, - рука, ниже подпись: destin de la main du sculpteur88. Справа - ... mon monogramme et l'amitie89, и под виньеткой подпись - Antoine Bourdelle. Рисунок содержит некий знак, который предположительно можно отнести к масонскому символу. Сведений об отношениях и встречах французского художника с Цетлиными найти не удалось, но факт знакомства подтверждается дважды: рисунком в альбоме с подписью "Antoine Bourdelle" и его работой - "Бронзовый бюст Марии Самойловны Антуана Бурделя... большого друга семьи, подарок музею от Александры и Бориса Прегелей"90.
И, наконец, два рисунка, принадлежащих к американскому периоду жизни Цетлиных. Один из них - мужская фигура с устремленной ввысь головой, являющая собой порыв, экспрессию, - сделан художником Сергеем Ивановым91. Надпись наверху: Другу Марии Самойловне Цетлин. Подпись: Serge Ivanoff. 3 mars 1960. New Jork. Другой - лист с неровными краями - вложен в альбом, его автор Наталья Кодрянская92. Кажется, что рисунок сделан детской рукой: стол на 4-х ножках, два стула. На одном из них сидит женщина в черном платье, ее правая рука в гипсе, на котором написано "разбила". Внизу слева посвящение: "Моему дорогому, моему милому, моему апельсиному (между "но" и "му" вставлено "во" - получилось "апельсиновому"93. - Н.В.). Нат. Кодрянская". А в правом углу - Н.К. 1956 (а может быть, 1958).
В 1922 году Московский Художественный театр отправился в свое первое зарубежное турне по Западной Европе и Америке. Гастроли в Париже длились с 1 по 24 декабря 1922 года. С этими сроками совпадают записи К.С.Станиславского и О.Л.Книппер-Чеховой в альбоме М.С.Цетлиной. Мхатовцы привезли в Париж три спектакля: "Царь Федор Иоаннович" А.К.Толстого, "На дне" Горького и чеховский "Вишневый сад". Играли на двух сценах в театре "Елисейские Поля" (директор Жак Эберто, он же импрессарио МХТ) и "Le vieux colombier"94 (директор Жак Копо). Начавшись с колоссального успеха после премьеры "Царя Федора", с восторженного признания прессы, спектакли далее шли неровно, частично с малыми сборами. Станиславский жаловался, что Париж трудно завоевать. Но после "Вишневого сада" снова пришел успех, прекрасные отзывы и публики, и критики, и коллег-актеров.
На спектакли МХТ приходило много русских. Не будем забывать - шел 1922 год, эмиграция в самом начале. Интерес к оставленной России, жадное внимание к ее новостям - и политическим, и культурным - очень велики. Об этом событии подробно пишет в своем дневнике летописец жизни русского Парижа В.Н.Бунина: "...как раз в этот день театр приветствовал художественников и, конечно, весь русский Париж был там (4 декабря)"95. Следующая ее запись относится к 18 декабря, но речь идет о вечере, состоявшемся двумя или тремя днями раньше: "18 декабря. Встреча с художественниками удалась как нельзя лучше. В театре было очень хорошо. Народу было битком полно." После спектакля состоялся прием у Цетлиных (очевидно, именно в этот вечер Станиславский и Книппер познакомились с Цетлиными. - Н.В.)... "Приехали мы к Цетлиным одни из первых... Когда приехали все артисты, хозяйка пригласила к столу. Книппер часто подходила к нам, шутила с Яном96. Вообще все артисты были очень любезны... Говорили речи и все на тему, что Художественный театр выше всего, а их главная заслуга - что его сохранили... Потом стали уговаривать ехать в Халь97, есть луковый суп... Поехали: Станиславский, Гончарова, Ларионов, Книппер, Москвин, Маршак98, еще кто-то и мы. Мы сели в такси со Станиславским, Гончаровой, Ларионовым и отбились от прочих. Долго бродили по пробуждающемуся Халю"99.
"24 декабря состоялся последний прощальный сборный спектакль. В этот же вечер, накануне Рождества, большая часть труппы была приглашена в богатый эмигрантский дом, - пишет В.В.Шверубович100, - кажется, фамилия приглашающих была Браиловские101, а может быть, я и путаю. Там было самое разнообразное общество... и конечно, русские эмигранты102". Заманчиво было бы предположить, что Шверубович действительно перепутал фамилию, имея в виду дом Цетлиных, снова устроивших у себя прием, но, к сожалению, эту гипотезу опровергает Бунина. В дневнике 26 декабря она пишет: "Получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме... Зала небольшая, набита до отказа... После вечера хозяйка пригласила ужинать... С нами сидела Книппер..."103 Ясно, что вечер был не у Цетлиных, иначе Бунина, близкая приятельница Марии Самойловны, вместо безличных слов "в каком-то частном доме" назвала бы имя своих друзей.
Записи Станиславского и Книппер-Чеховой в цетлинском альбоме помечены 24 декабря, накануне отъезда. Скорее всего, в этот день артисты нанесли визит новым знакомым, поздравили их с Рождеством, оставив на память несколько теплых благодарных слов. "Буду всегда помнить Париж, 1922 год - декабрь - гастроли нашего театра и всех друзей, которые так тепло нас принимали и вместе с нами волновались за русское искусство", - пишет Станиславский, добавив дату: "1922-24, XII Париж". А О.Л.Книппер записывает следующее: ""Искусство - самое верное убежище, куда мы можем уйти от окружающего мира, но и слиться с этим миром мы всего вернее можем через искусство" (Гёте). Никогда не забуду безумных дней в Париже в декабре 1922 г. Ольга Книппер-Чехова".
Среди тех, кто посещал салон Цетлиных и оставил в альбоме свою запись, были и музыканты: композитор А.Т.Гречанинов и пианист А.К.Боровский104. Гречанинов был знаком с Цетлиными еще с московских времен, бывал в их особняке на Поварской, участвуя в литературно-музыкальных вечерах. К этому времени он уже закончил Московскую и Петербургскую консерватории, в последней был учеником Н.А.Римского-Корсакова по классу композиции. На странице альбома две нотные строчки, между которыми слова - Край ты мой, родимый край! Какому произведению композитора они принадлежат, определить не удалось. Подпись - A.Gretchaninoff, даты нет.
Запись Боровского разгадать трудно, она явно имеет какой-то подтекст. Над нотной строкой под пометой а) написано: из Римскаго! Под пометой б) идет текст на латыни: Coniugatio hominis et femicae (?) consortium omnis vitae est...105 Далее - Пианист - он же "юрист" А.Боровский. Ниже - 26 марта 1923 г., еще ниже - расшифровка пунктов а) и б): а)Корсакова, б)Права.
Салон Цетлиных, носивший в начале своего существования характер литературно-художественного кружка, как уже упоминалось, в эмиграции приобрел и политическую направленность. Все чаще поднимались при встречах политические проблемы, происходили бурные споры, сталкивались разные мнения, и не удивительно, что многие известные еще в России политические деятели, - кадеты, эсеры, участники белого движения, - ушедшие в Париже в издательскую и журналистскую работу, были постоянными посетителями вечеров в доме Цетлиных.
Среди них в первую очередь нужно упомянуть П.Н.Милюкова. Цетлиных и Милюкова связывали общие издательские дела и просто приятельские отношения, хотя они стояли на разных политических позициях. Милюков, один из лидеров партии кадетов, был сторонником конституционной монархии, Цетлины же еще с дореволюционных времен принадлежали к партии эсеров, социалистов-революционеров. На одной из страниц цетлинского альбома, перевернутой вверх (может быть, Милюков не обратил на это внимание, или торопился, или просто озорничал), - стихотворение, посвящение Марии Самойловне. Вот оно: Entre homes tout est permis106 (эта строчка - в качестве эпиграфа). Далее следует текст, в котором есть доля и комплимента, и шутливого упрека:
Не знаю, Вы жалеете ль о том,
Что не бросаю я "Венере" нежных взоров,
Что пред "Мадонной" не лежу ничком, -
Что стиль поэзии сменился стилем споров.
Но как мне быть, когда цевницу Музы
На острый меч войны решили Вы сменить?
Вы разбиваете пленительные узы
И сами рвете золотую нить!
Смущенного Дидро когда-то Катерина
Утешила: entre hommes tout est permis:
Пусть так, пусть будет спор у нас "между людьми":
Вы "человек",.. но все же, не "мущина"!
Протест напрасен: пленник покоренный,
Я все ж у Ваших ног, хоть песни не пою.
Сражен навек в словесном я бою,
И черный мрак царит в душе моей смятенной...
Подпись: П.Милюков, 16 сентября, 1922, ниже - в день разлуки без свиданья, М.С.Цетлин - на прощанье107.
Легко можно себе представить, какие "словесные" сражения и жаркие споры происходили между Марией Самойловной, которая, по словам В.Н.Буниной, была "очень заряжена. В ней сидит политик108", и спокойным, сдержанным, но твердо стоявшим на своих принципах лидером кадетской партии Милюковым. Видимо, разгар этих полемических бесед пришелся на весну и лето 1922-го, когда в силу обстоятельств Милюков жил у Цетлиных. Несходные политические события совсем не мешали им быть в дружеских отношениях, часто встречаться - и не только по делам. Павел Николаевич был человеком блестящего образования и разносторонних интересов. Страстный библиофил, меломан, скрипач-любитель - так вспоминают о нем его друзья и коллеги. Ангелина Цетлина вспоминает, что в 1939 году видела Милюкова не раз на даче Цетлиных в Севре109.
Таким же частым гостем Цетлиных был М.В.Вишняк - известная и значительная фигура русского зарубежья. Помимо общих политических воззрений (и Цетлины, и Вишняк принадлежали к партии эсеров) их связывал одинаково трудный путь в послереволюционной России. Вишняк так же, как и Мария Самойловна, испытал участь арестанта и ссыльного, а затем, в Париже, занимался литературно-издательским делом. В "Современных Записках", где сотрудничал Вишняк, Цетлин заведовал отделом поэзии, там постоянно публиковались его стихи и рецензии. К нему, одному из первых, обратилась за помощью и содействием редакция нового журнала, "считая себя в этой области недостаточно компетентными", - пишет Вишняк110. Встречались они семейно и в других домах, на общих эмигрантских торжествах и литературных вечерах. В.Н.Бунина, описывая очередное событие, перечисляя гостей, почти всегда, наравне с Цетлиными, упоминает и Вишняков. В альбоме Марии Самойловны М.В.Вишняк записывает стихотворное послание:
"В альбом М. и М. Цетлин
...И мне Марии111 имя близко.
Пред Amari112 ж я преклоняюсь низко:
В начале бы amo, amas, amat113 -
В конце же был... mari114, Марии давний мат.
Так в четвертном союзе
Четыре "М", как в бильярдной лузе,
Пребудем верны мы совету и любви:
Марк, Amari и наши две Marie.
Подпись - М.Вишняк. Париж, 3.III.1925 г.
Называя имена литераторов, оставивших свои стихи или записи в альбоме Цетлиной, я намеренно до сих пор не упомянула о С.Ю.Прегель, талантливом поэте и человеке необыкновенной доброты и отзывчивости. Ей суждено было не только снискать симпатии, любовь и благодарность многих литераторов-эмигрантов, осевших в Париже, но и сыграть благотворную роль в судьбе дочери Марии Самойловны - Шурочки Авксентьевой. В 1932 году, когда С.Ю.Прегель переехала из Берлина в Париж, она быстро вошла в круг Цетлиных и подружилась с ними. Как-то, уже в 1937 году, когда в доме Цетлиных был устроен литературный вечер Софьи Юльевны, она привела с собой брата Бориса116. Вскоре Александра Николаевна вышла за него замуж и стала А.Н.Прегель. Последующие годы только укрепили так счастливо начавшуюся дружбу Софьи Юльевны с новой семьей ее брата. Именно по этой причине здесь объединено ее имя с кланом Цетлиных. Вслед за ними Софья Юльевна тоже в начале войны уехала в Америку, но в 1950 году снова вернулась в Париж. На одной из последних страниц альбома мы видим стихотворение, подписанное София Прегель:
Марии Самойловне Цетлин. В альбом.
Сельский отдых, милые резвушки,
Взор лукавый с грустью незнаком, -
Так писал Василий Львович Пушкин
Ветреной красавице в альбом.
Комплимент старинный, тонкий, в меру
Был наперчен. Злость его легка.
Над руинами в тот край Цитеру
Тихо проплывали облака.
А потом перевелись посланья
И былое обратилось в прах,
Но остался - от его сиянья -
Отблеск нежного полупризнанья
В Ваших романтических глазах.
Подпись и дата - 28 июля 1960 г. Париж.
"Солнечная Софочка" - так называла ее Ирина Одоевцева, видевшая от Софьи Прегель много добра и помощи:"...она альтруистичная и душевно и умственно щедра до расточительности..."117 Любопытно, что Н.С.Гончарова в стихотворении, посвященном Софье Юльевне (а мы уже знаем, что Гончарова иногда писала стихи, вспомним ее трогательное посвящение ее ученице, Шурочке Авксентьевой.- Н.В.), сравнивала ее с нежной бабочкой, с райской птицей, розовой, как заря, несущей свет и радость, полной "силы и жизненности, как спелый колос"118.
Б.Ю.Прегель принадлежал к категории людей, которые были талантливы во всем. С малых лет он увлекался театром, ставил спектакли, сочинял музыку, дирижировал, одновременно мечтая стать редактором журнала. Почти все эти интересы совместились в его жизни, но главным делом стала наука - атомная энергетика, в области которой он успешно и плодотворно работал всю жизнь, добившись почетных наград, дипломов и европейской славы. В жизни же это был веселый, жизнерадостный, щедрый человек. Свою тещу, М.С.Цетлину, он очень любил, о чем говорят его стихи, помещенные в альбоме рядом с рисунком Александры Николаевны, его жены:
Рушатся вокруг семейные устои,
Как в лесу засохшие дубы,
Вы же верите, что человек достоин
Менее трагической судьбы.
И верны все тем же идеалам,
Что влекли Вас в дальний путь вперед.
С теми Вы, кто в мире обветшалом
Все еще надеется и ждет.
И за это, и за все другое
Я люблю Вас, милая Belle-Mere119,
И за Ваше сердце молодое,
И за светлый жизненный пример!
Боря, 12 марта 1960 г.
Между альбомными страницами вложен маленький листок с текстом:
В альбом, где столько знаменитостей,
Больших, посредственных и малых,
Я смог пробраться только хитростью
И то на родственных началах.
Нет ни подписи, ни даты. Исходя из смысла, эти строчки тоже должны принадлежать Борису Юльевичу ("...на родственных началах"), но почерк совершенно другой. Он показался мне очень знакомым, и после некоторых поисков меня осенило: ведь это же рука Александры Николаевны, дневники и тетради которой мне пришлось читать, когда я писала о ней статью для ЕВКРЗ120. Смутило только одно: строки написаны от имени мужчины - "я смог пробраться..." Можно предположить, что Борис Юльевич продиктовал ей это шутливое четверостишие, или же она сама дописала его за мужа.
Акварельный натюрморт - ваза с цветами, сделанный А.Н.Прегель, завершает страницы семейного альбома Цетлиных. Возьмем его в руки, осторожно, чтобы не повредить хрупкую бумагу, перелистаем снова и за росчерком пера, наброском или эскизом, шуткой или серьезной мыслью увидим драгоценные имена, принадлежащие неповторимой эпохе, увидим почти весь свет отечественной культуры начала ХХ века и почти весь "блистательный русский Париж..."121
Надежда Винокур
Всю нежность не тебе ли я несу
Альбом Марии Самойловны Цетлиной
Пускай из моды вытеснен альбом -
Он для меня как дедушка любимый:
Прелестная есть старомодность в нем
И дух любезности - неповторимый?
Не стану предлагать читателю угадать, кто автор приведенных строк. Это не легко, тем более что они принадлежат А.И.Куприну, редко прибегавшему к стихотворной форме. А записаны они в альбоме Марии Самойловны Цетлиной1, бережно хранящемся ныне у ее родственницы Ю.В.Гаухман, проживающей в США в Урбона-Шампейне.
Сегодня фамилия Цетлиных многим уже известна, в том числе и читателям журнала "Наше наследие". И тем не менее напомним вкратце историю этой замечательной семьи.
В начале 1900-х годов дочь крупного московского ювелира Мария Тумаркина уехала учиться в Швейцарию, где получила диплом доктора философии. Там же она познакомилась с революционным кружком молодых эсеров, стала активным его участником и по возвращении в Россию была арестована. В то же время в Петропавловской крепости находился один из лидеров социал-демократического движения Н.Д.Авксентьев2, и там состоялось бракосочетание Марии Тумаркиной и Авксентьева. Ее вскоре выпустили, а Авксентьев бежал из тюрьмы. Молодая пара уехала за границу, и в 1907 году у них родилась дочь Александра3. Брак этот был совершен не столько по любви, сколько по общности идейных и политических интересов, и уже в 1909 году супруги расстались, сохранив самые дружеские и добрые отношения. А годом позже Мария Самойловна вышла замуж за другого участника швейцарского кружка, М.О.Цетлина4. Михаил Осипович, родившийся в благополучной состоятельной семье, бывшей совладелицей чайной фирмы Высоцкого, как и многие молодые люди того времени, с энтузиазмом бросился в революцию, однако наказания избежал, уехал в Швейцарию, где и познакомился со своей будущей женой. В 1917 году, после февральской революции, Цетлины вернулись в Россию, поселились в центре старой Москвы, в Трубниковском переулке, и стали собирать у себя друзей - людей из литературно-художественного мира, устраивать вечера чтений, дискуссий, затягивавшихся иногда до утра. С этих времен и принято отсчитывать историю гостеприимного салона Цетлиных, которому суждено было сыграть важную роль в судьбах русской эмиграции.
Вот что вспоминает И.Эренбург в своей книге "Люди, годы, жизнь": "В зиму 1917-1918 года в Москве Цетлины собирали у себя поэтов, кормили, поили, время было трудное, и приходили все - от Вячеслава Иванова до Маяковского5". Эренбург упоминает также среди гостей Бальмонта, Хлебникова, Цветаеву, Мандельштама. В мемуарах младшей дочери Цетлиных, Ангелины Цетлиной-Доминик6, говорится (со слов родителей) об этом периоде как о "самом насыщенном и захватывающем"7. Сохранилось немало воспоминаний о подобных вечерах. "Я начал посещать Цетлиных... - пишет Б.К.Зайцев. - Цетлины собирали иногда по вечерам литературную братию. Вот в тот вечер (весной 1918 г. - Н.В.) много народу сидело за большим столом в столовой, очень яркий свет, шум, говор - ужин московский, и средь гама литературных гостей тихий хозяин за всем следит, угощает, подливает вина, успевает с каждым сказать несколько слов - бесшумно все это и приветливо... Нельзя было не ценить тонкого ума, несколько грустного, Михаила Осиповича - его вкуса художественного, преданности литературе, стремления быть как бы в тени..."8 Зайцев рассказывает, как "читались стихи, вечер тянулся долго, и выйдя из дома Цетлиных на заре, все ощущали себя все еще в прежней художнически-артистической богеме"9. Через несколько лет тот же Зайцев вспомнит о более поздних временах, когда салон Цетлиных переместился в Париж. "Тут можно было встретить, - пишет он, - Милюкова и Керенского, Бунина (с его женой Верой Николаевной. - Н.В.), Алданова, Авксентьева, Бунакова10, Вишняка11, Руднева12, Шмелева, Тэффи, Ходасевича, позже и Сирина13. Тут устраивались наши литературные чтения. Встречались мы теперь часто, и чем дальше шло время, тем прочнее, спокойнее, благожелательнее становились отношения наши..."14 "У нас в квартире на улице Фезандери был литературно-политический салон. Родители никогда не причисляли себя к белой эмиграции, оставались верными эсерами, хотя и отошли от активной политической деятельности уже в 1908 г."15 - пишет А.М.Цетлина-Доминик. А А.В.Бахрах16 называл гостеприимный дом Цетлиных "самым утонченным из русских литературных "салонов" Парижа"17.
"Жили мы не худо, - пишет М.А.Алданов18, - не скажу "одной семьей" - это почти всегда преувеличение - но без ссор, довольно дружно; по крайней мере, я сохранил о той поре самое лучшее воспоминание. Были гостеприимные "салоны", были наши кофейни, был не существующий более кабачок в древнем доме на улице Пасси, славившийся устрицами и белым вином. Мы встречались часто, некоторые чуть не каждый день..."19 Но при этом должен был существовать кто-то, кто бы объединил эту группу людей, собрал их под свое крыло. Таким центром, так же как и в Москве, стала "райская гостиная"20 (так отозвался о салоне Цетлиных М.Волошин) Цетлиных, их теплый и душевный дом с бесконечными дружескими завтраками и обедами, литературными чтениями и благотворительными вечерами в пользу нуждающихся писателей. В Америке, куда эмигрировала семья в 1940 году, филантропическая деятельность Цетлиных развернулась особенно широко. Важным событием стало издание "Нового Журнала", основанного Цетлиным и Алдановым. Впоследствии об этом расскажет Р.Б.Гуль21. ""Новый Журнал" и я лично должны с любовью вспоминать М.С.Цетлину, сыгравшую большую роль в жизни журнала. Бунин даже назвал как-то энергичную и властную М.С. "как бы хозяйкой журнала""22. "В те времена квартира Цетлиных днем функционировала как редакция и книжный склад, где М.С. собственноручно паковала и рассылала свежие номера журналов (кстати, отсюда же отправлялись бесчисленные продуктовые посылки, лекарства, деньги), вечерами же гостиная Цетлиных снова становилась салоном, местом творческих и дружеских встреч". "Когда в 1945 году М.О. скончался, М.С. продолжала начатое им дело издания свободного русского "толстого" журнала23, - продолжает Гуль. - А с 1953 по 1958 год в Нью-Йорке, она издавала литературный журнал "Опыты", вышло девять номеров".
Но пора перейти к альбому. Это маленькая книжка, размером 11,5 на 15,5 см. Альбому около восьмидесяти лет, он побывал во многих руках, совершил путешествие из Европы в Америку, и годы оставили заметный след на его внешнем виде. Краски материи, которой обшит переплет, очевидно, муара в прошлом, потускнели и выцвели, а сама ткань, распадающаяся на отдельные нити, поредела и стала похожа на канву для вышивания. Хорошо сохранился лишь золотой обрез. Страниц всего 59, из которых 16 остались не заполненными. Некоторые из них переложены ставшей уже совсем ветхой папиросной бумагой. Записи охватывают период с 1919 по 1960 год, в основном они относятся к 1920-м, парижским, годам.
Начнем с автографов писателей-прозаиков старшего поколения, писателей "бунинско-шмелевско-купринской традиции реализма", - как определяет эту группу Н.Берберова, прибавив: "их термин, не мой"24. Различные по духу и творческой манере, все трое принадлежали к близкому цетлинскому окружению, и более всех, конечно, Бунин. Упоминание его имени первым закономерно не только потому, что страница с его стихотворным посвящением Марии Самойловне - украшение ее альбома. Еще важнее связь этих двух имен, история долголетних, близких, порой ежедневных отношений25. Знакомый, гибкий и энергичный почерк Бунина, с его характерным, похожим на семерку "Т"... Чернила очень яркие, впечатление, что запись совсем свежая. В действительности рукописи Бунина выглядят по-разному. Читая в свое время его письма, я порой не могла разобрать отдельные слова: торопливые, широко разбросанные строчки убегали куда-то в сторону, а позднее, когда Бунин стал сильно и подолгу болеть, рука вообще стала плохо ему повиноваться. Здесь же почерк четок, красив, почти каллиграфичен. Это изумительное стихотворение хорошо известно - оно, возможно, одно из лучших бунинских стихотворений:
В стул ременный богиня садится:
Бледно-рыжее золото кос,
Зелень глаз и трепещущий нос -
В медном зеркале все отразится.
Тонко бархатом риса покрыт
Нежный лик, розовато-телесный,
Каплей нектара, влагой небесной
Блещут серьги, скользя вдоль ланит.
И Улисс говорит: "О Цирцея!
Все прекрасно в тебе: и рука,
Что прически коснулась слегка,
И сияющий локон, и шея!"
А богиня с улыбкой: "Улисс!
Я горжусь лишь плечами своими
Да пушком апельсинным меж ними,
По спине убегающим вниз".
Подпись: Ив.Бунин, и ниже - 1/14 мая 1920 г., Париж26
А вот Куприн, как было сказано выше, стихов почти не писал и сам говорил: "Я знаю, что мои стихи плохи, я отношусь к ним, как к застольным шуткам"27. Его четверостишие, приведенное вначале и записанное на оборотной стороне бунинской "Цирцеи", - явно экспромт, но экспромт, безусловно, удачный. Однако в цетлинском альбоме есть еще одна страница с записью писателя: "Ребенок зачатый без любви и мысль задуманная вяло осуждены на гибель". После этого три звездочки и: "1-ый нумер "Окна"28 появился на свет здоровым и бодрым. Пусть живет! А.Куприн. 4/IV-23."
Кстати, с этим же альманахом связана другая запись в альбоме, принадлежащая М.И.Ростовцеву29. "Милому дому Цетлиных. Из этого "Окна" так радостно смотреть на русский Париж. В этом уюте макет русской милой, радушной... интеллигентной, старой привычной жизни Петербурга. Хотелось бы заглядывать в это красивое окно почаще из сырых сумерек Америки. М.Ростовцев, Париж 14 июля 1923 г."30.
В середине альбома, на развернутом листе, - отрывок из повести И.С.Шмелева "Неупиваемая чаша"31: "Но весной до тоски тянула душа на родину. Помнил Илья тихие яблочные сады по весне, милую калину, как снегом заметанные черемухи и убранные ягодами раскидистые рябины. Помнил синие колокольчики на лесных полянах, восковые свечечки ладанной любки, малиновые глазки-звездочки липкой смолянки и пушистые георгины, которыми убирают животворящий крест. И снеговые сугробы помнил, вьюжные пути, и ледяные навесы в соснах. Помнил гул осенних лесов, визг и скрип санный в полях и звонкий, и гулкий, как колокол, голос мороза в бревнах. Весенние грозы в светлых полях и ласковую, милую с детства радугу..."
Под текстом - Ив.Шмелев, ниже "Неупиваемая чаша" Гл.VII32, слева - 26/13 мая 1927 г. Севр33.
Через два года после того, как держал в руках альбом Бунин, заглянул туда его близкий приятель М.А.Алданов. И вот что он написал: "On ne s'imagine pas combiеne d'esprit il faut pour n'etre pas ridicule"34. И далее по-русски: "После неудачной попытки уронить глубокую мысль рядом со стихами Бунина и рисунком Бурделя35 отступаю на заранее подготовленные позиции: снисходительность - прерогатива той богини, о которой пишет Иван Алексеевич. М.Алданов. 13.11.22."
Изящная почтительная запись утонченного человека, обожающего Бунина, любящего и бесконечно уважающего М.С.Цетлину. А.Седых в своих воспоминаниях говорит о внутреннем духовном аристократизме Алданова, подразумевая под этим умение слушать, держать слово, быть пунктуальным и аккуратным в отношениях с людьми, одним словом - "европеизм"36. Другие, знавшие Алданова, отмечали его благожелательность, поразительную трудоспособность и эрудицию. "Последний джентльмен русской эмиграции" - так, по воспоминаниям Р.Б.Гуля, говорил об Алданове Бунин37.
Знакомство Алданова с Цетлиным произошло в 1918 году в беспокойной Одессе, с ее каждодневно меняющейся властью. Бунин познакомился с Цетлиным еще раньше, в Москве. Образовался товарищеский круг, с той поры практически неразлучный. С этих времен Алданов - в самых близких отношениях с Цетлиными, и литературно-издательскими, и дружескими. В конце 1940-х годов, наравне с Цетлиными, хотя сам был почти без средств, Алданов отправлял Бунину денежные переводы, способствовал выходу его книг и выхлопотал ему ежемесячное пособие от одного из американских фабрикантов.
Б.К.Зайцев, человек не менее близкий Цетлиным и их окружению, ограничился краткой строчкой из романа "Золотой узор" - первой крупной вещи, написанной им в эмиграции, с полуавтобиографической, полубеллетристической линией. В образе главной героини Наташи есть черты жены писателя Веры Алексеевны. Сам Зайцев писал, что в романе "довольно ясна религиозно-философская подоплека - некий суд и над революцией, и над тем складом жизни, теми людьми, кто от нее пострадал" ("О себе") На альбомном листке: "И в сердце моем крест, и в сердце моем страсть, и с нею я пойду. Бор.Зайцев. "Золотой узор", 14 февр. 1925".
В 1920-е - начале 1930-х годов в Париже существовало еще одно место встреч русского литературного мира - салон Мережковских. Там собирались по воскресеньям, а наиболее тесный кружок, в тайне от других, еще и в среду. Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский - необычная, талантливая и в некотором смысле одиозная пара. "В гостиной Винаверов38, в гостиной Цетлиных Мережковские и Бунин были главным украшением..."39 - вспоминает Нина Берберова. Мережковские играли видную роль в литературной жизни русского Парижа. Легендарное обаяние этих имен привлекало молодых начинающих писателей. По инициативе Мережковского было создано литературное общество "Зеленая лампа"40, носившее закрытый, элитарный характер, куда участники принимались по определенному списку. Среди постоянных членов "Зеленой лампы" были Бунин, Зайцев, Берберова, Ходасевич, Цетлин, Адамович и другие, не говоря об организаторах общества. Стенографические отчеты собраний печатались в журнале "Новый корабль" (редакторы В.Злобин, Ю.Терапиано и Л.Энгельгардт), но журнал просуществовал только один год, в то время как общество дожило до 1939 года.
З.Н.Гиппиус, известная в русских кругах как человек весьма пристрастный и не самый добрый, по всей вероятности, к Цетлиной относилась сердечно. В альбом ее рукой вписано стихотворение "Ей":
Всю нежность не тебе ли я
Несу, - но тщетно:
Как тихая Корделия
Ты неответна,
Заря над садом красная,
Но сад вечерен,
И может быть напрасно я
Тебе так верен...
Затем подпись, очень затейливая, и дата: 20-5-22 Париж.
Четверостишие Мережковского похоже на экспромт:
Без веры давно, без надежд, без любви,
О, странно-весёлые грезы мои!
Во мраке и сырости старых садов
Унылая яркость последних цветов.
Имена Мережковского и Гиппиус всегда объединяют с именем Владимира Злобина, на котором лежали обязанности как секретаря "Зеленой лампы" (отбор участников, оповещение о заседаниях, сбор средств на найм помещения), так и домашние функции во время воскресных чаепитий в квартире Мережковских на rue du Colonel Bonnet, с интерьером в стиле модерн. В.С.Яновский в своей книге "Поля Елисейские", ехидно отметив, что "заложник Мережковских Злобин подавал чай. Звонили, Злобин отворял дверь"41, а еще назвав его недоучившимся петербургским мальчиком, упоминает тем не менее его среди влиятельных поэтов. В альбоме Марии Самойловны Злобин тоже оставил стихотворение:
Я не люблю тебя, луна,
Твой свет, безвольно отраженный,
Когда ты зла и холодна,
Мой дух тревожишь полусонный,
Вставай, плыви из-за кустов
На вой собаки неизвестной,
И освещай в ограде тесной
Верхи кладбищенских крестов.
А здесь тебя я не хочу,
Я счастлив радостью земною
И только ясному лучу
Окошко раннее открою
Вл.Злобин. Париж, 1922.
Вторым лицом после Бунина, на которое распространялись особые заботы и беспокойство Цетлиных, была, пожалуй, Н.А.Тэффи. Талантливой, остроумной, блестящей рассказчице, душе общества, Тэффи, постоянной участнице всех эмигрантских сборищ, литературных вечеров и благотворительных балов, жилось очень нелегко. Хроническая нехватка денег (Тэффи в шутку говорила, что не может завести кошку, потому что нечем будет ее кормить), больное сердце. Постоянно имя Тэффи встречается в переписке жены Бунина Веры Николаевны с Цетлиной, и в одном из писем Веры Николаевны есть короткая фраза, выделенная особым почерком: "На что живет Тэффи - не знаю"42. В дневнике той же Веры Николаевны, от 22 янв./4 февраля 1922 г., читаем: "От 4 до 6 у Цетлиной "Concert" франц. артистов в пользу Тэффи..."43 Таких вечеров, сборов средств и посылок из Нью-Йорка было немало. Тэффи записывает в альбом Марии Самойловны посвященное ей лирическое стихотворение:
Поднимались тихие ресницы,
Улыбались тихие глаза...
Если видны на небе зарницы -
Это значит где-нибудь гроза.
Это значит - было или будет,
Или даже может быть сейчас
То, о чем во веки не забудет
Видевший улыбку тихих глаз...
Тэффи. (Без даты)
М.О.Цетлин, всю жизнь остававшийся влюбленным в свою жену, записывает в ее альбом следующие, полные пафоса и возвышенного чувства, строчки:
М.С.Ц.
Сияйте, сияйте, сияйте, глаза
Лазурью небес, серафическим светом.
Пусть редко Вас слезы темнят и гроза
Стальным зажигает Вас цветом.
О, милая жизнь, неземная душа,
Без них не могла б ты сказаться без слова.
Не знали бы мы, что живешь ты дыша
Лазурию мира иного.
Ты - раненный жизнью, больной серафим;
Как скудны, как грубы земные селенья!
Лазурью в лазурь, к небесам голубым
Сияют немые моленья...
Амари. 7 апр. 1922.
Есть продолжение и на обороте страницы:
Одна звезда упала
Сияя сияньем кристалла,
Влажным блеском росинки,
Теплым светом слезинки.
Но пожелать я успел
В тот быстрый миг,
(Словно я тихую песню спел
Иль тайну постиг)
Тебе пожелал я счастья
О, сестра моя!
Тебе пожелал я звездной доли,
О, звезда моя!
Вообще, когда говорили о "салоне" Цетлиных, более всего имели в виду, мне кажется, Марию Самойловну. Она поистине царствовала там. Милый, радушный Михаил Осипович был не так заметен в своей собственной гостиной, он был скромен и избегал публичного чтения, не считая себя большим поэтом. "Стихи мои, кроткие серны, Еле виден ваш след"44 - писал он.
Мария Самойловна, умная, прекрасно образованная, умела держать себя в обществе, поддерживать и направлять беседу, удивлять присутствующих приглашением новых, интересных людей. Наконец, "она была очень красивой женщиной, и красоту свою сохранила до глубокой старости. Мария Самойловна стала музой для многих..." - пишет А.Седых45. Ее лицо, особенно большие выразительные глаза, постоянно привлекали восхищенное внимание художников. Среди поэтических посвящений ей есть одно, авторство которого очень трудно было определить, так как подпись совсем неразборчива, да и над текстом стихотворения, написанного размашистым, небрежным почерком, пришлось посидеть немало. Помог маленький листок бумаги, вложенный в альбом: рукой М.О.Цетлина перечислены и пронумерованы фамилии всех тех, кто оставил в альбоме стихи, записи или рисунки, при этом они сгруппированы по роду занятий - художники, поэты, актеры, музыканты и так далее. Позже список был дополнен (очевидно, это сделала сама Мария Самойловна) именами тех, кто держал альбом в руках уже после смерти М.О.Цетлина. Благодаря этому перечню, по степени исключения, в рубрике "Стихи" я нашла фамилию "Поляков". Еще раз внимательно просмотрев стихотворение, я поняла, что подпись выглядит как "СПоляко..." с длинным росчерком, а автор - Сергей Поляков46, будущий известный художник, выступивший в данном случае как поэт. Вот его стихотворение:
М.С.Цетлиной.
Люблю Ваш увлажненный взор
И блеск смеющихся очей -
В них влажность ласковых озер
И песня тихих камышей.
Русалки в черных челноках
Там ткут серебряную сеть -
В душе растет невольный страх,
Что мне их дар не одолеть.
И вот, один на берегу
В тревожном счастье стерегу
Мой сон, готовый улететь.
Томиться дольше не могу.
Ты, сердце вещее, ответь:
Мне плакать надо или петь.
Далее идет подпись и дата: Париж, 14 марта 1922.
Точно так же, как Полякова, с помощью вкладыша в альбом, удалось "вычислить" и знакомого Цетлиных Михаила Стаховича47, который, посвятив Марии Самойловне пространное стихотворение на двух страницах, вообще не оставил подписи, ограничившись датой и местом - Париж, 920 (1920. - Н.В.), 29/16 мая.
В альбоме мы находим записи, сделанные и молодым поколением писателей и литераторов, входивших в кружок Цетлиных. Многие из них были участниками "Союза молодых писателей и поэтов", образованного в 1925 году. Н.Н.Берберову связывали с Цетлиными долголетние дружеские отношения. Когда Берберова и Ходасевич оказались в Париже, многие из тех, кто впоследствии составили их круг, литературный мир русского Парижа, уже находились там. "Кое-кто из берлинских и московских друзей уже вел здесь (в Париже. - Н.В.) в это время оседлую жизнь... Зайцевы раскинули свой добротный быт, бедный, но прочный; Цетлины, еще до войны имевшие в Париже квартиру, обрастали мирным семейным уютом", - пишет Берберова48. Нина Николаевна говорит о Цетлиных с неизменной сердечностью и благодарностью. "М.С.Цетлина, мой давний друг (как и муж ее, Михаил Осипович, умерший в 1946 году)49, - читаем мы уже в другом месте "Курсива", где Берберова описывает свой переезд в Америку в ноябре 1950 года, - написала мне за месяц до этого, чтобы я остановилась у нее. Она тогда жила в гостинице, где занимала небольшую квартиру, там же она сняла комнату и мне. Р.Б.Гуль привез меня с парохода прямо к ней... Мария Самойловна по старой (московско-парижской) привычке и тут устраивала вечера, то есть сборища, где бывала перемешана публика литературная с вовсе не литературной"50. Стихотворение, записанное Берберовой в альбом, относится к парижскому периоду:
Хранят платок, иль прядь волос,
Или письмо, или кольцо,
А я, - пусть Бог простит, - унес
В своей душе твое лицо.
Живи теперь в моей груди
Всегда чиста, всегда светла,
В часы ночные береди
Мой мозг, а сердце жги дотла.
И в шуме праздном праздных дней
Воспоминаньем, как иглой,
Прощай меня. И будь моей,
Всегда моей, всегда со мной.
Нина Берберова. Париж. 23.VII.26
По признанию автора посвящения, для нее и Ходасевича с 1926 года начались "годы расцвета парижской литературной жизни. Было три газеты, был наш журнал "Новый дом", салоны Цетлиных и Винаверов, дом Мережковских, "Зеленая лампа", Союз поэтов..."51
Той же датой, 23 июля 1926, при совместном посещении салона Цетлиных, помечено и записанное в альбоме Ходасевичем его стихотворение "Слепой":
Палкой щупая дорогу,
Наугад идет слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого, -
Все, чего не видит он.
Владислав Ходасевич. Париж, 23 июля 192652.
Из книги Берберовой мы узнаем о знакомстве Ходасевича с Цетлиными. Перед отъездом в эмиграцию Ходасевич, по просьбе Нины Николаевны, написал на листе картона памятные даты своих детства и молодости. После цифры "1918" упоминаются вечера у Цетлиных. В тот год Ходасевич не раз читал в их салоне только что написанное. "25-28 января 1918. Впервые читал на вечере у Цетлиных под "бурные" восторги Вяч.Иванова (с воздеванием рук)... Один из самых напряженных дней в моей жизни. 28 янв. Только отделал", - пишет Ходасевич53. 25.III-17.IV.1918 - еще одно свидетельство поэта: насилу выдавил из себя для альманаха Цетлиных54 стихотворение "По бульварам"[55.
В доме Цетлиных Ходасевич впервые прочел свои "Соррентинские фотографии". Первые 17 стихов были написаны в марте 1925 года в Саарове, под Берлином, где Ходасевич и Берберова гостили у М.Горького; остальные позже, в феврале 1926-го. Ходасевич записывает: "Кончил 27 февраля 1926, чтобы читать у Цетлиных (обещал)..."56. То, что чтения состоялись, подтверждает Берберова57.
В цетлинском альбоме Ходасевич записал еще одно стихотворение. Это произошло 26 августа 1926 года. Стихотворение так и называется - "В альбом". Оно не было напечатано ни в одном из сборников сочинений Ходасевича и представляет собой поэтому первую публикацию.
Когда б лазоревые крылья
Мне пристегнуть к своим плечам
И эдак взвиться без усилья
Для удовольствья милых дам
И как из рога изобилья
На них с неведомых планет
Просыпать розовый букет, -
Тогда б, наверно, я по праву
Снискал себе любовь и славу,
Мой обольстительный портрет
Желала б каждая обрамить,
Перо из крыл или сонет
Просила б каждая на память,
А я порхал бы между них,
Румян и весел, как жених.
Все говорили б: "Как приятно:
Сидел, сидел - да и взлетел,
Не навсегда, не безвозвратно, -
А порх-порх-порх - да и обратно.
Всему же должен быть предел:
Взлетел - и сел, взлетел - и сел.
Владислав Ходасевич. 1926, 26 августа.
Среди талантливых людей, умных и интересных собеседников, которые перебывали в гостиной Цетлиных, особо выделялся М.А.Осоргин58. Его любили все - за ровный и веселый нрав, доброжелательность, постоянное желание помочь в беде. Вот как описывает свою встречу с ним В.С.Яновский: "Светлый, с русыми, гладкими волосами шведа или помора, это был один из немногих русских джентльменов в Париже... Как это объяснить, что среди нас было так мало порядочных людей? Умных и талантливых - хоть отбавляй! Старая Русь, новый Союз, эмиграция переполнены выдающимися личностями. А вот приличных, воспитанных душ мало"59. Сделав скидку на присущую Яновскому необъективность по отношению к своим товарищам и коллегам, охотно согласимся с ним в его характеристике Осоргина. Сохранилась переписка Осоргина с друзьями в период оккупации Франции60, (перед приходом немцев Осоргину удалось попасть в городок Шабри, находившийся на нейтральной, не оккупированной территории), в которой он спрашивал у каждого о состоянии денежных дел и сам, сидя без гроша и на картошке, умудрялся "что-нибудь да придумать, хоть пустячок"61, чтобы помочь. За полтора года Осоргин и его жена62 организовали отправку 200 посылок самым разным нуждающимся людям, в том числе в лагеря. "В этом, собственно, да еще в переписке, вся наша жизнь и заключается"63, - пишет Осоргин в Париж П.С.Иванову64. Сам же он при этом никогда не получал субсидий от общественных организаций.
"...Внимательный, снисходительно-добрый и часто иронический, а порой умеющий и посмеяться" Михаил Осоргин65 оставил в альбоме Цетлиной рисунок, где Осоргин изображает себя вихрастым мальчишкой в коротких штанах и огромных башмаках, стоящим у могилы с вечным огнем, и шутливое стихотворение под названием "Le Fils du Sоldat Inconnu"66:
Мать моя была этуаль,
Отец мой - прохожий воин.
Не он ли на Place d'l'toile67
Под аркой спать удостоен?
Затем, пониже строкою -
Грубое слово, дата
И росчерк детской рукою:
"Сын Неизвестного Солдата".
Мих.Осоргин 24.2.25. Paris.
Альбом Цетлиных отмечен и известнейшим именем М.Л.Гофмана68, человека знаменитого, прежде всего своими работами и исследованиями о Пушкине. Страница со стихотворным посланием Цетлиной отличается от прочих, сделанных порой небрежно, размашисто, как бы наспех. Стихотворение Гофмана - изящное, элегическое по настроению, записано красиво, тонким, нервным почерком:
Все мы случайные прохожие,
Но наши встречи неслучайны.
И нам порой на бездорожии
Горит огонь необычайный.
И между ложью и соблазнами
Любовью вспыхнут наши речи.
И, расходясь путями разными,
В душе уносим память встречи.
Подпись витиеватая, с росчерком - МодГофман, 1.XII.1922 Париж.
Есть в альбоме еще одно поэтическое имя - это В.Л.Корвин-Пиотровский69, и стихи, записанные им, относятся к более поздним временам - американскому периоду жизни Цетлиной (Михаила Осиповича давно уже не было в живых). В литературных кругах Корвина-Пиотровского считали одаренным поэтом, но широкого признания он не получил. Отчасти причину этому объясняет Ю.К.Терапиано, причисляющий Корвина более к берлинской группе поэтов, а с переездом в Париж "пришедшемся там не ко двору70". Вот его стихи:
Не первым вздохом, не свиданьем,
Не наготой покорных плеч -
Мы счастье мерим после встреч
От них оставшимся страданьем.
Мы счастьем, может быть, зовем
Лишь безнадежный плач о нем...
Вл.Корвин-Пиотровский 2.V.60 Paris.
Духовная и интеллектуальная атмосфера салона Цетлиных неизменно привлекала и художников, бывших здесь частыми гостями. Среди них, самые близкие и любимые хозяевами - Н.С.Гончарова и М.Ф.Ларионов. Старшая дочь Марии Самойловны Александра (в семье ее называли Шурочкой) в Париже училась живописи у Гончаровой. Связь двух семей была самая крепкая и дружеская. Гончаровой принадлежит оформление сборника стихов М.Цетлина "Прозрачные тени. Образы". Цетлин, в свою очередь, посвятил Гончаровой и Ларионову два стихотворения71.
Открывает альбом рисунок Ларионова, напоминающий фрагмент рыцарского головного убора. Рисунок, сделанный тонким пером, оттенен розовой карандашной подцветкой. Ларионов назвал зарисовку "Театральная маска", а выше обозначил свои инициалы "M.L." "Чудесная пара из кафе Ле пети Сэн-Бенуа72 и Цетлины часто бывали друг у друга, вместе развлекались, встречали праздники. Ангелина Цетлина-Доминик вспоминает встречу Нового, 1923 года, на которой Ларионов играл роль Деда Мороза73. Всякие розыгрыши и веселые забавы вообще были присущи характеру художника, бывшего когда-то, еще в 1910-е годы, в Москве одним из инициаторов выставки "Ослиный хвост". Все, кто его знал, вспоминают о том, как он любил шутить и озорничать. Вот что пишет Нина Берберова: "...Ларионов до старости сохранил в характере и поведении озорство, черту, бывшую традицией футуризма... Ларионов был озорником и таковым прожил свою долгую жизнь. Всегда он что-то придумывал, иногда - с хитрой улыбкой, иногда - захлебываясь от удовольствия и часто - назло кому-нибудь"74.
Обратим внимание на одну из альбомных страниц, разделенных пополам. На одной половине - окончание стихотворения Ходасевича "В альбом", о котором шла речь выше; на другой - три четверостишия с надписью "Посвящается А.А. 1921". Вот оно:
Горошек прелестный, изящный и скромный,
Средь травки зеленой и тонких кустов,
Растет возвышаясь в колючках укромный,
Маня переливом разных цветов.
Малиновой лентой в косе золотистой
Горит, и мне мнится наш север и рожь...
И хочется звонко ему засмеяться,
Малиновым смехом в зеленых мечтах,
И с ласкою нежной к нему прикасаться,
Как синие струйки в его лепестках.
Подпись - Н.Г.1922.
Это стихотворение, посвященное А.А. (Александре Авксентьевой. - Н.В.), было написано, когда Шурочке шел пятнадцатый год. Наталья Сергеевна, старый друг семьи Цетлиных, очень любила свою ученицу, считала ее талантливым и серьезным художником, гордилась ее успехами. В альбоме два прелестных натюрморта Гончаровой. Это работы из серии знаменитых гончаровских цветов и букетов: на фоне алого настенного коврика - кувшин с ярко-оранжевыми ноготками, стоящий на черной поверхности стола, рядом с кувшином - такой же формы чаша и открытка с надписью: N.Gontcharova. На другом рисунке - круглая ваза с цветами, похожими на астры или хризантемы, снова те же сочные цвета - красный, темно-розовый, ярко-зеленый. Рисунок полон света и жизни. Он не подписан, но автор с его мягкой особенной манерой, теплым колоритом угадывается безошибочно.
Встреча Натальи Сергеевны и Шурочки Авксентьевой состоялась, очевидно, в 1913-1914 годах. Тогда Гончарова была приглашена в Париж Дягилевым для оформления балета "Золотой петушок" в его "Русских сезонах". С этого момента началась дружба между замечательной русской художницей и начинающей - дружба, прервавшаяся лишь со смертью Гончаровой в 1962 году. Александра Авксентьева занималась в парижской студии Василия Шухаева и Александра Яковлева, затем поступила в Высшую школу декоративных искусств и, наконец, брала частные уроки у Гончаровой, которая еще в ранних работах Шурочки увидела их скромное очарование, столь характерное для русского пейзажа. Не случайно в стихотворении, посвященном ей, которое приведено выше, Гончарова говорит о сини василька, золоте ржи, голубизне неба... А позднее, оценивая зрелые работы своей ученицы, - о "прелести и ясности натюрморта, выразительности портрета, каком-то эпическим чувстве композиции, большом совершенстве и основательном знании и понимании рисунка...75 Один из нью-йоркских критиков заметил, что в своих работах она "превращает обыденное в прекрасное"76. В альбоме матери Александра Николаевна рисует акварелью натюрморт: голубая круглая ваза с желтыми, сиреневыми и красными цветами. Стол покрыт розовой скатертью, на нем раскрытая книга, ниже подпись А.Р. - Александра Прегель77.
Многие художники, входившие в группу "Мир искусства" и впоследствии переселившиеся в Париж, тоже посещали салон Цетлиных. С начала 1920-х годов в Париже жили и работали С.А.Сорин, А.Е.Яковлев, Д.С.Стеллецкий (он оказался в Париже раньше других - в 1914 г.), Г.К.Лукомский. Сориным в альбоме оставлена акварельная зарисовка: густо-синее небо, морской берег, стоящее на горе белое здание; его глухие стены с крошечными отверстиями-окошками напоминают по архитектуре мавританскую крепость. Определить, изображено ли художником реальное место, или это фантазия, не представляется возможным, скорее всего, второе. Рисунок подписан: Paris, le 6 (месяц неразборчив) 27.S.S.
А.Е.Яковлев, тяготевший к народному творчеству и персонажам русских народных сказок, изобразил красочную жар-птицу. И хотя рисунок выполнен в черно-белых тонах, он образен и фантастичен. Под рисунком подпись: A.Jacovleff,1920. Яковлев был знаком с Цетлиными еще в России, ему принадлежит портрет Марии Самойловны, написанный в начале 1917 года.
На развернутой странице альбома - жанровая сцена: скачущие всадники, вооруженные луками и стрелами. Вздыбленные лошади, примятая трава, позы седоков выразительно передают картину нашествия, атаки. Одеяние и островерхие шапки воинов делают их похожими на азиатских завоевателей. Тема характерна для художника, увлекающегося древнерусскими и историческими мотивами.
В 1900-1906 годах Стеллецкий исполнил и сопроводил рукописным текстом иллюстрации к "Слову о полку Игореве", которые приобретены Третьяковской галереей. Рисунок в альбоме, может быть - один из эскизов, он сделан акварелью в резких зелено-синих тонах. На странице слева написано: Paris le 27 oct. 1919, справа подпись - D.Stelletsky.
В альбоме есть рисунок, сочетающий в себе действительное и вымышленное. Он имеет название - "Воспоминание о Петербурге". Зарисовка, сделанная карандашом, принадлежит Г.К.Лукомскому. Его подпись - Лукомский - еле видна в правом углу страницы. Художник уехал из России в 1920 году, и со временем в его памяти, очевидно, стерлись картины и приметы города, который он и не очень хорошо знал, ибо провел там не более трех лет, когда занимался в подготовительных классах живописи и позже, в 1917 году, став руководителем работ по описи и реставрации памятников Царского Села. Рисунок сделан по памяти: в него попали разные места и здания Петербурга : слева - фрагмент портика Исаакиевского собора, справа - Александрийский столп, здание Петропавловской крепости заслонено видом Английской набережной. Однако все это и жанровая сцена на первом плане чудесно воссоздают облик города.
Чаще других в доме Цетлиных бывал выдающийся мексиканский художник Диего Ривера, проживший в Европе, почти все время в Париже, с 1907 по 1921 год. О встречах с ним рассказывает И.Эренбург в книге "Люди, годы, жизнь": "Это была эпоха "Ротонды" самого популярного в художнической среде кафе - генерального штаба "разноязычных чудаков" или "обормотов", поэтов и художников, из которых некоторые впоследствии стали знаменитыми... Я встретил в "Ротонде" людей, сыгравших крупную роль в моей жизни... Конечно, внешне "Ротонда" выглядела достаточно живописно: и смесь племен, и голод, и споры, и отверженность (признание современников пришло, как всегда, с опозданием)"78. И далее: " В начале 1910-х годов женой Риверы была русская художница А.П.Белова79, петербуржанка с голубыми глазами, светлыми волосами, по северному сдержанная... Она мне напоминала куда больше девушек, которых я встречал в Москве на "явках", чем посетительница "Ротонды". Ангелина (о гравюре которой в цетлинском альбоме мы скажем позже. - Н.В.) обладала сильной волей и хорошим характером, это ей помогало с терпением, воистину ангельским, переносить приступы гнева и веселья буйного Диего", - пишет Эренбург80. Множество интересных воспоминаний оставляет о Диего Ривере художница М.Б.Стебельская-Воробьева81, известная (с легкой руки М.Горького) под именем Маревна. В 1917 году Ривера, давно знакомый с Маревной, неожиданно увлекся ею. "Характеры у них были сходные - вспыльчивые, ребячливые, чувствительные. Два года спустя у Маревны родилась дочь Марика..."82 - рассказывает Эренбург. А вот что вспоминает Маревна: "...У Цетлиных <...> Ривера чувствует себя как дома, сидя весело (бойко) за столом, медленно жуя и произнося длинные, очень интересные речи, ораторствуя..."83. И далее, на другой странице: "Диего был без ума от русского балета, он проводил вечера с нами - коллегами - в кафе или у Цетлиных"84. Между Маревной и М.С.Цетлиной была известная конфронтация. Мария Самойловна не признавала Маревну и, будучи на стороне Ангелины, приглашала к себе Риверу всегда с ней. Маревна, со своей стороны, тоже не жаловала "меценатку", но, упрекая Риверу в приверженности к семье Цетлиных, в ответ слышала: "Я не могу там не бывать. Она покупает мои картины... Игнорировать таких светских дам нельзя..."85 Маревна, кстати, упоминает о том, что Цетлина приобретала работы Риверы, и о том, что он писал ее большой портрет. Диего Ривере принадлежит также карандашный портрет юной Александры Авксентьевой: прелестное, с нежным овалом, лицо; большие задумчивые глаза, пушистые толстые косы переброшены на грудь86...
В альбоме Цетлиных мы видим скромный натюрморт: горшок с цветами, рядом - два лимона и яблоко. Почти незаметно прочерчены контуры стены, окна и стола, накрытого белой скатертью. Рисунок выполнен акварельными красками - розовой, желтой, зеленовато-голубой. Глядя на этот букет, на его мягкий колорит, трудно представить себе, что он сделан не тонкой женской рукой, а могучим гигантом, бородачом Диего, который позднее заявит о себе созданием монументальных фресок и фантастических мозаик. Однако авторство художника подтверждается подписью художника: A Maria Samuelowna, D.M.R. hommage respectueu87.
Через несколько страниц - гравюра с изображением Эйфелевой башни и вида на бульвар Трокадеро. Автор - Ангелина Белова. Датировка выглядит несколько странно: 17 августа 30 января 1920 г. Далее идет текст: Дорогой Марии Самойловне с искренней нежностью. И подпись - Ангелина Белова.
Предмет гордости цетлинского альбома составляет, несомненно, рисунок Бурделя. Он сделан на развернутой странице, слева, в круглой раме, - рука, ниже подпись: destin de la main du sculpteur88. Справа - ... mon monogramme et l'amitie89, и под виньеткой подпись - Antoine Bourdelle. Рисунок содержит некий знак, который предположительно можно отнести к масонскому символу. Сведений об отношениях и встречах французского художника с Цетлиными найти не удалось, но факт знакомства подтверждается дважды: рисунком в альбоме с подписью "Antoine Bourdelle" и его работой - "Бронзовый бюст Марии Самойловны Антуана Бурделя... большого друга семьи, подарок музею от Александры и Бориса Прегелей"90.
И, наконец, два рисунка, принадлежащих к американскому периоду жизни Цетлиных. Один из них - мужская фигура с устремленной ввысь головой, являющая собой порыв, экспрессию, - сделан художником Сергеем Ивановым91. Надпись наверху: Другу Марии Самойловне Цетлин. Подпись: Serge Ivanoff. 3 mars 1960. New Jork. Другой - лист с неровными краями - вложен в альбом, его автор Наталья Кодрянская92. Кажется, что рисунок сделан детской рукой: стол на 4-х ножках, два стула. На одном из них сидит женщина в черном платье, ее правая рука в гипсе, на котором написано "разбила". Внизу слева посвящение: "Моему дорогому, моему милому, моему апельсиному (между "но" и "му" вставлено "во" - получилось "апельсиновому"93. - Н.В.). Нат. Кодрянская". А в правом углу - Н.К. 1956 (а может быть, 1958).
В 1922 году Московский Художественный театр отправился в свое первое зарубежное турне по Западной Европе и Америке. Гастроли в Париже длились с 1 по 24 декабря 1922 года. С этими сроками совпадают записи К.С.Станиславского и О.Л.Книппер-Чеховой в альбоме М.С.Цетлиной. Мхатовцы привезли в Париж три спектакля: "Царь Федор Иоаннович" А.К.Толстого, "На дне" Горького и чеховский "Вишневый сад". Играли на двух сценах в театре "Елисейские Поля" (директор Жак Эберто, он же импрессарио МХТ) и "Le vieux colombier"94 (директор Жак Копо). Начавшись с колоссального успеха после премьеры "Царя Федора", с восторженного признания прессы, спектакли далее шли неровно, частично с малыми сборами. Станиславский жаловался, что Париж трудно завоевать. Но после "Вишневого сада" снова пришел успех, прекрасные отзывы и публики, и критики, и коллег-актеров.
На спектакли МХТ приходило много русских. Не будем забывать - шел 1922 год, эмиграция в самом начале. Интерес к оставленной России, жадное внимание к ее новостям - и политическим, и культурным - очень велики. Об этом событии подробно пишет в своем дневнике летописец жизни русского Парижа В.Н.Бунина: "...как раз в этот день театр приветствовал художественников и, конечно, весь русский Париж был там (4 декабря)"95. Следующая ее запись относится к 18 декабря, но речь идет о вечере, состоявшемся двумя или тремя днями раньше: "18 декабря. Встреча с художественниками удалась как нельзя лучше. В театре было очень хорошо. Народу было битком полно." После спектакля состоялся прием у Цетлиных (очевидно, именно в этот вечер Станиславский и Книппер познакомились с Цетлиными. - Н.В.)... "Приехали мы к Цетлиным одни из первых... Когда приехали все артисты, хозяйка пригласила к столу. Книппер часто подходила к нам, шутила с Яном96. Вообще все артисты были очень любезны... Говорили речи и все на тему, что Художественный театр выше всего, а их главная заслуга - что его сохранили... Потом стали уговаривать ехать в Халь97, есть луковый суп... Поехали: Станиславский, Гончарова, Ларионов, Книппер, Москвин, Маршак98, еще кто-то и мы. Мы сели в такси со Станиславским, Гончаровой, Ларионовым и отбились от прочих. Долго бродили по пробуждающемуся Халю"99.
"24 декабря состоялся последний прощальный сборный спектакль. В этот же вечер, накануне Рождества, большая часть труппы была приглашена в богатый эмигрантский дом, - пишет В.В.Шверубович100, - кажется, фамилия приглашающих была Браиловские101, а может быть, я и путаю. Там было самое разнообразное общество... и конечно, русские эмигранты102". Заманчиво было бы предположить, что Шверубович действительно перепутал фамилию, имея в виду дом Цетлиных, снова устроивших у себя прием, но, к сожалению, эту гипотезу опровергает Бунина. В дневнике 26 декабря она пишет: "Получили билеты на вечер Художественного театра в каком-то частном доме... Зала небольшая, набита до отказа... После вечера хозяйка пригласила ужинать... С нами сидела Книппер..."103 Ясно, что вечер был не у Цетлиных, иначе Бунина, близкая приятельница Марии Самойловны, вместо безличных слов "в каком-то частном доме" назвала бы имя своих друзей.
Записи Станиславского и Книппер-Чеховой в цетлинском альбоме помечены 24 декабря, накануне отъезда. Скорее всего, в этот день артисты нанесли визит новым знакомым, поздравили их с Рождеством, оставив на память несколько теплых благодарных слов. "Буду всегда помнить Париж, 1922 год - декабрь - гастроли нашего театра и всех друзей, которые так тепло нас принимали и вместе с нами волновались за русское искусство", - пишет Станиславский, добавив дату: "1922-24, XII Париж". А О.Л.Книппер записывает следующее: ""Искусство - самое верное убежище, куда мы можем уйти от окружающего мира, но и слиться с этим миром мы всего вернее можем через искусство" (Гёте). Никогда не забуду безумных дней в Париже в декабре 1922 г. Ольга Книппер-Чехова".
Среди тех, кто посещал салон Цетлиных и оставил в альбоме свою запись, были и музыканты: композитор А.Т.Гречанинов и пианист А.К.Боровский104. Гречанинов был знаком с Цетлиными еще с московских времен, бывал в их особняке на Поварской, участвуя в литературно-музыкальных вечерах. К этому времени он уже закончил Московскую и Петербургскую консерватории, в последней был учеником Н.А.Римского-Корсакова по классу композиции. На странице альбома две нотные строчки, между которыми слова - Край ты мой, родимый край! Какому произведению композитора они принадлежат, определить не удалось. Подпись - A.Gretchaninoff, даты нет.
Запись Боровского разгадать трудно, она явно имеет какой-то подтекст. Над нотной строкой под пометой а) написано: из Римскаго! Под пометой б) идет текст на латыни: Coniugatio hominis et femicae (?) consortium omnis vitae est...105 Далее - Пианист - он же "юрист" А.Боровский. Ниже - 26 марта 1923 г., еще ниже - расшифровка пунктов а) и б): а)Корсакова, б)Права.
Салон Цетлиных, носивший в начале своего существования характер литературно-художественного кружка, как уже упоминалось, в эмиграции приобрел и политическую направленность. Все чаще поднимались при встречах политические проблемы, происходили бурные споры, сталкивались разные мнения, и не удивительно, что многие известные еще в России политические деятели, - кадеты, эсеры, участники белого движения, - ушедшие в Париже в издательскую и журналистскую работу, были постоянными посетителями вечеров в доме Цетлиных.
Среди них в первую очередь нужно упомянуть П.Н.Милюкова. Цетлиных и Милюкова связывали общие издательские дела и просто приятельские отношения, хотя они стояли на разных политических позициях. Милюков, один из лидеров партии кадетов, был сторонником конституционной монархии, Цетлины же еще с дореволюционных времен принадлежали к партии эсеров, социалистов-революционеров. На одной из страниц цетлинского альбома, перевернутой вверх (может быть, Милюков не обратил на это внимание, или торопился, или просто озорничал), - стихотворение, посвящение Марии Самойловне. Вот оно: Entre homes tout est permis106 (эта строчка - в качестве эпиграфа). Далее следует текст, в котором есть доля и комплимента, и шутливого упрека:
Не знаю, Вы жалеете ль о том,
Что не бросаю я "Венере" нежных взоров,
Что пред "Мадонной" не лежу ничком, -
Что стиль поэзии сменился стилем споров.
Но как мне быть, когда цевницу Музы
На острый меч войны решили Вы сменить?
Вы разбиваете пленительные узы
И сами рвете золотую нить!
Смущенного Дидро когда-то Катерина
Утешила: entre hommes tout est permis:
Пусть так, пусть будет спор у нас "между людьми":
Вы "человек",.. но все же, не "мущина"!
Протест напрасен: пленник покоренный,
Я все ж у Ваших ног, хоть песни не пою.
Сражен навек в словесном я бою,
И черный мрак царит в душе моей смятенной...
Подпись: П.Милюков, 16 сентября, 1922, ниже - в день разлуки без свиданья, М.С.Цетлин - на прощанье107.
Легко можно себе представить, какие "словесные" сражения и жаркие споры происходили между Марией Самойловной, которая, по словам В.Н.Буниной, была "очень заряжена. В ней сидит политик108", и спокойным, сдержанным, но твердо стоявшим на своих принципах лидером кадетской партии Милюковым. Видимо, разгар этих полемических бесед пришелся на весну и лето 1922-го, когда в силу обстоятельств Милюков жил у Цетлиных. Несходные политические события совсем не мешали им быть в дружеских отношениях, часто встречаться - и не только по делам. Павел Николаевич был человеком блестящего образования и разносторонних интересов. Страстный библиофил, меломан, скрипач-любитель - так вспоминают о нем его друзья и коллеги. Ангелина Цетлина вспоминает, что в 1939 году видела Милюкова не раз на даче Цетлиных в Севре109.
Таким же частым гостем Цетлиных был М.В.Вишняк - известная и значительная фигура русского зарубежья. Помимо общих политических воззрений (и Цетлины, и Вишняк принадлежали к партии эсеров) их связывал одинаково трудный путь в послереволюционной России. Вишняк так же, как и Мария Самойловна, испытал участь арестанта и ссыльного, а затем, в Париже, занимался литературно-издательским делом. В "Современных Записках", где сотрудничал Вишняк, Цетлин заведовал отделом поэзии, там постоянно публиковались его стихи и рецензии. К нему, одному из первых, обратилась за помощью и содействием редакция нового журнала, "считая себя в этой области недостаточно компетентными", - пишет Вишняк110. Встречались они семейно и в других домах, на общих эмигрантских торжествах и литературных вечерах. В.Н.Бунина, описывая очередное событие, перечисляя гостей, почти всегда, наравне с Цетлиными, упоминает и Вишняков. В альбоме Марии Самойловны М.В.Вишняк записывает стихотворное послание:
"В альбом М. и М. Цетлин
...И мне Марии111 имя близко.
Пред Amari112 ж я преклоняюсь низко:
В начале бы amo, amas, amat113 -
В конце же был... mari114, Марии давний мат.
Так в четвертном союзе
Четыре "М", как в бильярдной лузе,
Пребудем верны мы совету и любви:
Марк, Amari и наши две Marie.
Подпись - М.Вишняк. Париж, 3.III.1925 г.
Называя имена литераторов, оставивших свои стихи или записи в альбоме Цетлиной, я намеренно до сих пор не упомянула о С.Ю.Прегель, талантливом поэте и человеке необыкновенной доброты и отзывчивости. Ей суждено было не только снискать симпатии, любовь и благодарность многих литераторов-эмигрантов, осевших в Париже, но и сыграть благотворную роль в судьбе дочери Марии Самойловны - Шурочки Авксентьевой. В 1932 году, когда С.Ю.Прегель переехала из Берлина в Париж, она быстро вошла в круг Цетлиных и подружилась с ними. Как-то, уже в 1937 году, когда в доме Цетлиных был устроен литературный вечер Софьи Юльевны, она привела с собой брата Бориса116. Вскоре Александра Николаевна вышла за него замуж и стала А.Н.Прегель. Последующие годы только укрепили так счастливо начавшуюся дружбу Софьи Юльевны с новой семьей ее брата. Именно по этой причине здесь объединено ее имя с кланом Цетлиных. Вслед за ними Софья Юльевна тоже в начале войны уехала в Америку, но в 1950 году снова вернулась в Париж. На одной из последних страниц альбома мы видим стихотворение, подписанное София Прегель:
Марии Самойловне Цетлин. В альбом.
Сельский отдых, милые резвушки,
Взор лукавый с грустью незнаком, -
Так писал Василий Львович Пушкин
Ветреной красавице в альбом.
Комплимент старинный, тонкий, в меру
Был наперчен. Злость его легка.
Над руинами в тот край Цитеру
Тихо проплывали облака.
А потом перевелись посланья
И былое обратилось в прах,
Но остался - от его сиянья -
Отблеск нежного полупризнанья
В Ваших романтических глазах.
Подпись и дата - 28 июля 1960 г. Париж.
"Солнечная Софочка" - так называла ее Ирина Одоевцева, видевшая от Софьи Прегель много добра и помощи:"...она альтруистичная и душевно и умственно щедра до расточительности..."117 Любопытно, что Н.С.Гончарова в стихотворении, посвященном Софье Юльевне (а мы уже знаем, что Гончарова иногда писала стихи, вспомним ее трогательное посвящение ее ученице, Шурочке Авксентьевой.- Н.В.), сравнивала ее с нежной бабочкой, с райской птицей, розовой, как заря, несущей свет и радость, полной "силы и жизненности, как спелый колос"118.
Б.Ю.Прегель принадлежал к категории людей, которые были талантливы во всем. С малых лет он увлекался театром, ставил спектакли, сочинял музыку, дирижировал, одновременно мечтая стать редактором журнала. Почти все эти интересы совместились в его жизни, но главным делом стала наука - атомная энергетика, в области которой он успешно и плодотворно работал всю жизнь, добившись почетных наград, дипломов и европейской славы. В жизни же это был веселый, жизнерадостный, щедрый человек. Свою тещу, М.С.Цетлину, он очень любил, о чем говорят его стихи, помещенные в альбоме рядом с рисунком Александры Николаевны, его жены:
Рушатся вокруг семейные устои,
Как в лесу засохшие дубы,
Вы же верите, что человек достоин
Менее трагической судьбы.
И верны все тем же идеалам,
Что влекли Вас в дальний путь вперед.
С теми Вы, кто в мире обветшалом
Все еще надеется и ждет.
И за это, и за все другое
Я люблю Вас, милая Belle-Mere119,
И за Ваше сердце молодое,
И за светлый жизненный пример!
Боря, 12 марта 1960 г.
Между альбомными страницами вложен маленький листок с текстом:
В альбом, где столько знаменитостей,
Больших, посредственных и малых,
Я смог пробраться только хитростью
И то на родственных началах.
Нет ни подписи, ни даты. Исходя из смысла, эти строчки тоже должны принадлежать Борису Юльевичу ("...на родственных началах"), но почерк совершенно другой. Он показался мне очень знакомым, и после некоторых поисков меня осенило: ведь это же рука Александры Николаевны, дневники и тетради которой мне пришлось читать, когда я писала о ней статью для ЕВКРЗ120. Смутило только одно: строки написаны от имени мужчины - "я смог пробраться..." Можно предположить, что Борис Юльевич продиктовал ей это шутливое четверостишие, или же она сама дописала его за мужа.
Акварельный натюрморт - ваза с цветами, сделанный А.Н.Прегель, завершает страницы семейного альбома Цетлиных. Возьмем его в руки, осторожно, чтобы не повредить хрупкую бумагу, перелистаем снова и за росчерком пера, наброском или эскизом, шуткой или серьезной мыслью увидим драгоценные имена, принадлежащие неповторимой эпохе, увидим почти весь свет отечественной культуры начала ХХ века и почти весь "блистательный русский Париж..."121
пятница, августа 27, 2010
"Девушка из Ипанемы". Альбом вышел в 1963 году
Astrud GILBERTO : 40 лет девушке из ИпанемыСорокалетию выхода альбома "Getz/Gilberto I" будет посвящена вечеринка в стиле "bossa nova". »
Вобщем, Жобим, Жилберту и Гетц для босса новы - это, как Маркс, Энгельс и Ленин - для мирового пролетариата.
Astrud Gilberto & Stan Getz - The Girl From Ipanema -The Very Best Of Smooth Jazz CD1.mp3
пятница, августа 13, 2010
Леонид Пастернак в музее Hecht (Гехт) в Хайфе
Pasternak Leonid
b. Odessa, 1862 - d. Oxford, 1945
Leonid Pasternak, a painter and graphic artist, was born to a Jewish family in Odessa. He studied in an Odessa drawing school, then at the University of Moscow and the Academy of Art in Munich. In 1905, he became a member of the St. Petersburg Academy of Art. He moved to Berlin in 1921. In 1924 he visited Palestine, where he made drawings and watercolors of the countryside. The advent of the Nazi regime caused him to leave Berlin, and he moved to London, where he was to live for the rest of his life. He painted mostly portraits, and among his sitters were Leo Tolstoy and Albert Einstein.
Vase with Yellowish and Red Roses, 1932
oil on canvas
Леонид Пастернак и картина «Приготовление к танцу»
3 октября 1969 года в спасенном теперь уже сёстрами поэта от реконструкции под молокозавод усадебном доме Лидии Кашиной был открыт литературный музей Сергея Есенина, что было выходом с точки зрения сохранности здания, но нарушалась гармония органического единства предназначения помещения и его использования. К 100-летию Есенина в усадебном доме Лидии Кашиной был создан «Музей поэмы «Анна Снегина», где уже в 1995 году, как когда-то в 1918-м, по барскому дому прошли большевики, воплотив в этой экспозиции сейчас тогда «грядущего хама». К сапогам персонажей поэмы Лабути, Прона Оглоблина экспозиционеры сделали причастным и Сергея Есенина, вошедшего в этой компании в чужой дом со своими вещами, столом и вазой из московской квартиры. Есенин был желанным гостем Константиновской помещицы, не однажды ему выпадала роль её заступника перед новой властью, и если ему пришлось посетить это имение «в его минуты роковые» в компании с Петром Мочалиным (Проном Оглоблиным), как это происходит в поэме «Анна Снегина», то это могло быть только стремление, насколько возможно в создавшейся ситуации, примирить «и тех, и этих», своим присутствием самортизировать неизбежность «законных» действий новых хозяев. Ни просить, ни требовать чужое поэт не мог по благородству своей души, несродной революционным грабежам.
Дом Лидии Кашиной, являвшийся при жизни его владельцев одним из культурных центров села, не вмещается в рамки «одной поэмы». Личность самой помещицы (и её окружения) позволяет говорить о её причастности к высокой культуре, погромленной и под видом увековечения.
Вспоминая свой дом, свою семью, свою жизнь, сын константиновской помещицы Лидии Кашиной и Николая Кашина Георгий Николаевич Кашин (1906-1985) рассказал и о том, что со своей сестрой Ниной (1908-1951) он позировал Леониду Пастернаку и эту картину - «Приготовление к танцу» - он в 1964 году передал в дар Государственной Третьяковской Галерее.
Создатель этой картины Леонид Осипович Пастернак – живописец, график и педагог - родился в Одессе 3 апреля (22 марта ст.ст.) 1862 года. Учился в гимназии, посещал Одесскую рисовальную школу. В 1881 году скорее по настоянию родителей, чем по своей воле поступил на медицинский факультет Московского университета, в 1882 году перевёлся на юридический факультет сначала Московского, потом Новороссийского университета в Одессе, студенты которого пользовались правом выезжать за границу слушать лекции знаменитых профессоров и только в конце года могли приезжать сдавать экзамены, в 1885 году получил диплом юриста. Во время учебы в университете поступил в натурный класс Мюнхенской Королевской академии.
В 1889 году переехал в Москву и в этом же году открыл в Москве частную школу рисования. Вошел в художественный кружок В.Д.Поленова и Е.Д.Поленова, куда входили И.И.Левитан, В.А.Серов, К.А.Коровин, А.Е.Архипов, М.В.Нестеров. Писал маслом и пастелью портреты, жанровые сцены, пейзажи, натюрморты. «…если где-нибудь была малейшая возможность порисовать с натуры – у Коровина ли, у Поленова или особенно, правда несколько позднее, у князя Голицына, то я уже всегда был одним из ревностных участников», - признавался художник.
В 1889 году на выставке передвижников его картину «Письмо с родины», написанную по впечатлениям от военной службы, приобрёл для своей галереи Павел Михайлович Третьяков, что оказалось как бы свадебным подарком Леониду Пастернаку, женившемуся на талантливой пианистке Розалии Исидоровне Кауфман. В 1890 году у Розалии и Леонида Пастернаков родился сын Борис, в 1893 – Александр, в 1900 – Жозефина, в 1902 году – Лидия, будущие поэт; архитектор; философ и поэт; ученый-химик, поэт и переводчик.
Занимался книжной и журнальной графикой. В 1890 году стал художественным редактором журнала «Артист», издававшегося Ф.К.Сологубом, в 1891 году – художественным редактором иллюстрированного собрания сочинений М.Ю.Лермонтов в издательстве Кончаловского. Делал иллюстрации к «Маскараду», «Мцыри» Михаила Юрьевича Лермонтова.
В 1894 году картина «Накануне экзаменов» на Международной выставке в Мюнхене была отмечена 1-й золотой медалью.
В 1894-1918 годах был преподавателем, профессором прославленного Московского училища живописи, ваяния и зодчества, руководил фигурным, затем натурным классом.
В 1893 году познакомившись с Львом Николаевичем Толстым на очередной выставке передвижников, где его картина «Дебютантка» привлекает внимание писателя, дружил с великим писателем, гостил у него в Хамовниках и в Ясной Поляне, выполнил много зарисовок писателя и членов его семьи, иллюстрировал его произведения: «Война и мир», «Чем живы люди», «Хаджи Мурат», «Воскресенье».
Иллюстрации к «Войне и миру» и «Воскресенью», одобренные самим Толстым, были отмечены медалью на Всемирной Парижской выставке 1900 года.
Иллюстрации к «Воскресенью» и картина «Накануне экзаменов» на Всемирной выставке в Париже в 1900 году были приобретены для Люксембургского музея.
В 1902 году Леонид Пастернак написал картину «Толстой с семьёй в Ясной Поляне», которая была приобретена великим князем Георгием Александровичем для Русского музея.
В 1903 входит в состав членов-учредителей нового выставочного объединения «Союз русских художников» вместе с М.А.Врубелем, В.А.Серовым, М.В.Нестеровым.
Леонид Пастернак участвует в ряде российских и в международных выставок в Германии, Австрии, Франции.
В 1905 году был избран академиком живописи Петербургской Академии художеств.
В 1906 году не принял приглашение профессорствовать и вести преподавание (в своей мастерской) в Берлинской высшей художественной академии.
Леонид Пастернак работал в области бытовой живописи, портрета и иллюстрации. Он автор портретов своих современников: Гордона Крэга (1912), Фёдора Шаляпина, Эмиля Верхарна (1913), Константина Бальмонта (1913), Альберта Эйнштейна (1924, Иерусалимский университет), Михаила Гнесина, Людвига Ван Бетховена, Петра Кропоткина (1919), Льва Шестова (21.1.ХП), Михаила Гершензона (1921), Сергея Рахманинова (1913), Ильи Мечникова(1911), Юргиса Балтрушайтиса, Исаака Бродского, Алексея Ремизова (1923), Райнера Марии Рильке(1926), Максима Горького(1906), Гергарта Гауптмана (1930), Константина Бальмонта, Валерия Брюсова (1915), Вячеслава Иванова (1915), Демьяна Бедного (1919), Александра Скрябина (1909). Он автор работы «Портрет трёх философов: Николая Фёдорова, Владимира Соловьёва, Льва Толстого». Писал пейзажи, натюрморты и интерьеры. Многие его картины посвящены его семье и детям.
Его творческая деятельность связана с Рязанским краем не только его работами «Приготовление к танцу», портретом Николая Фёдорова, но и участием в выставках «Общества Рязанского художественно-исторического музея имени профессора-гравёра И.П.Пожалостина» в Рязани в 1907 («Кормление») и в 1914 («Портрет старого еврея») годах. В «Рязанском вестнике» 17 апреля 1907 года был помещен отклик на выставку, открытую в Рязани 8 апреля, и, в частности, на работу Леонида Пастернака за подписью спрятавшегося под псевдонимом «Ч-инъ» то ли злопыхателя, то ли не разбирающегося в искусстве журналиста: «Л.О.Пастернак своим «Кормлением» лишний раз показал свою непринужденность в рисунках, доходящую нередко до неприятной хлесткости, здесь нет мастерства, а просто малоценная, поверхностная беглость руки». В этой выставке своими работами участвовали А.Е.Архипов, Н.А.Богатов, Н.Н.Дубовской, Н.А.Касаткин, И.Я.Гинцбург, С.В.Ноаковский, С.Д.Милорадович, В.В.Переплётчиков, М.Е.Харламов, А.А.Киселёв-Камский. На выставке, открытой 7 апреля 1914 года, были представлены работы художника и поэта, уроженца села Ходяиново Павла Александровича Радимова «Утро», «Карусель», «Башкирия», «Весна», «Мой дед»; работа Сергея Тимофеевича Конёнкова «Атеист».
После 1917 года Леонид Пастернак выполнил ряд графических портретов В.И.Ленина и других деятелей партии, делал зарисовки во время партийных и правительственных заседаний.
В начале 1924 года по предложению парижского издателя А.Э.Когана вместе с художниками А.Федером, А.Панном, С.Раскиным участвовал в историко-этнографической экспедиции в Египет и Палестину, в результате которой появилась монография с репродукциями картин и рисунков. В Берлине вышел его альбом с портретами деятелей еврейской культуры.
В Берлине были организованы две персональные выставки Леонида Пастернака в 1927 и 1932 году, вышла монография Макса Осборна, посвященная творчеству художника.
Леонид Осипович Пастернак после его отъезда из России в связи с болезнью с 1921 года жил в Германии вместе с женой и дочерьми, оставаясь гражданином России, в начале 30-х годов был вынужден уехать из Германии и последние годы жил в Англии, в Оксфорде, где в августе1939 году, за неделю до начала Второй мировой войны, умерла его жена Розалия Исидоровна и где умер он сам в доме дочери Лидии 31 мая 1945 года, не получив необходимого содействия для возвращения в Россию.
С 1921 года Леонид Пастернак долго был неизвестен в России, и даже сейчас нет его музея, его почти нет и на полках библиотек (так, в Рязани в Художественном музее(!) – только одна(!) книга - «Записи разных лет», подготовленная детьми художника Александром и Жозефиной Пастернак; в областной научной библиотеке – эта же книга и Каталог выставки 1979 года в ГТГ – подготовка к публикации рукописей художника и комментарии к ним – Е.В.Пастернак, Е.Б.Пастернак, составители Ю.М.Забродина и М.А.Немировская; в Художественном училище – монография Макса Осборна «Леонид Пастернак» с дарственной надписью «Дорогим Варе и Осипу. С любовью Леонид Пастернак. Берлин. 1934», вышедшая в Варшаве в 1932 году), а фамилия эта жила в нашей стране в лице его сына поэта Бориса Пастернака, для многих, к сожалению, известного не по его творчеству, а по скандальной, подлой и позорной истории, в результате которой Борис Леонидович Пастернак вынужден был отказаться от получения Нобелевской премии. Через полгода после смерти отца, в самом конце 1945 года Борис Пастернак написал сэру Исайе Берлину, профессору Оксфордского университета, работавшему в то время в посольстве Великобритании в СССР эти строки, которые невозможно комментировать, перед которыми можно только застыть от неотвратимости боли и безмерного восхищения, вызванного этими словами, этими судьбами, этими отношениями отца и сына: «Папа! Но ведь это море слёз, бессонные ночи и, если бы записать это, тома, тома, тома. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, удивленье тем более живое и горячее, что сравнение по всем этим пунктам посрамляют и унижают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль. Я писал папе, что в конечном счёте торжествует все же он, он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем девятнадцатом веке, частью в верности ему, а не в диком, опустошенном, нереальном и мошенническом двадцатом».
Сейчас работы художника хранятся в ряде центральных музеев и экспонируются в постоянных экспозициях в ГТГ, в Музее частных коллекций, в музее Бориса Пастернака в Переделкино.
И только в Англии, в Оксфорде, создан его музей. Почти 25 лет каталогизировалось, описывалось и фотографировалось оксфордское собрание, проводилась необходимая реставрация. Такой музей при огромной помощи её матери Лидии и тети Жозефины, а также всех московских и английских родственников создала внучка художника Энн Пастернак, филолог, профессор Оксфордского университета, специалист и автор ряда работ по истории литературы шекспировской эпохи.
2 мая 1999 года при огромном стечении народа музей был открыт в том же доме на севере Оксфорда, на улице Парк Таун, где прожил последние годы Леонид Пастернак. В этом же доме живет Энн Пастернак-Слейтер с четырьмя детьми и мужем, одним из ведущих поэтов Англии Грейгом Рейном.
«Мой дедушка умер год спустя после моего рождения. Но он был всё время среди нас. Я росла среди его удивительных картин, развешанных по стенам дома. Мама воспитывала нас только по-русски, боясь, что мы вырастем иностранцами. Мы знали, что запертая комната – это дедушкина комната. Иногда нас допускали туда. Комната была забита старой мебелью, мольбертами, бумагами, холстами, одеждой дедушки и мамы», - писала Энн Пастернак. Первый импульс к созданию музея дал её первый приезд в Россию, где она впервые увидела у дяди Александра альбомы с записями и рисунками деда, оставленные им в России перед отъездом в Германию в 1921 году. В этот свой первый приезд Энн попала в Россию в страшные для нее, для её семьи и для всей России дни, когда на похороны её дяди Бориса Пастернака её мама – его сестра Лидия, которую за несколько дней до кончины он хотел увидеть, смогла получить визу только через два дня после его похорон, несмотря на все её мольбы и просьбы.
В декабре 1979 – январе 1980 года состоялась первая в СССР персональная выставка великого художника Леонида Осиповича Пастернака в Третьяковской галерее, где были представлены, кроме работ художника из крупных музеев Москвы и Ленинграда – Третьяковской галереи, Русского музея, Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, Театрального музея, - произведения из собрания семьи художника в Москве и Оксфорде.
Здесь же экспонировалась и чудом сохранившаяся в семье Кашиных картина «Приготовление к танцу». В каталоге этой выставки указано: «Приготовление к танцу. 1912-1913 г. Изображены Юра (так звали Георгия Николаевича не только в детстве его родные и близкие. – Г.И.) и Нина Кашины. Холст на б.<умаге>, пастель, 124х92,5. На обороте надпись: Юра и Нина Кашины. Писалъ Л.О.Пастернак. 1912-1913 г. Москва. ГТГ. пост. в 1964 г. Дар Г.Н.Кашина».
Вспоминая высокую оценку своего творчества Валентином Серовым: «Вы победили дитё», - Леонид Пастернак так объяснял смысл этого высказывания: «Дети – самый трудный объект портретирования».
В Рязани где я только ни искала репродукцию этой картины: и в библиотеках, и в музеях, и в Интернете, - и, не найдя, стала звонить тем, у кого, как мне казалось, могли быть такие книги. Каждый из тех, к кому я обращалась, сделал всё, что мог, разыскивая эти раритеты. Зная от Ирины Константиновны Красногорской, что Тамара Николаевна Цуканова занималась исследованием творчества Леонида Пастернака (одна из её работ опубликована в журнале «Утро» в этом году. – Г.И.), я позвонила Тамаре Николаевне в надежде выяснить, нет ли у неё издания произведений Леонида Пастернака с репродукцией его картины «Приготовление к танцу», и, услышав, что нет, записала электронный адрес Третьяковской галереи и собралась писать и ехать в этот музей, побеспокоив еще и Александра Николаевича Бабия, который тоже не нашел в книгах и журналах своей библиотеки репродукции этой картины. А Тамара Николаевна Цуканова позвонила внуку Леонида Осиповича Пастернака Евгению Борисовичу Пастернаку и с его позволения дала мне его номер телефона.
Конечно, хотелось бы узнать, где и при каких обстоятельствах родилась эта работа мастера. Георгий Николаевич Кашин не оставил таких свидетельств, и спросить об этом сейчас невозможно ни Георгия Николаевича Кашина, ни Леонида Осиповича Пастернака. Могло это быть и в доме Пастернаков, который, как сказано в каталоге, «был одним из культурных очагов Москвы. Обаяние самого художника и музыкальный талант его жены Розы Исидоровны привлекали к ним цвет интеллигенции того времени». Могло это быть и в доме Кашиных (о Л.И.Кашиной, Н.П.Кашине, их друзьях – Галина Иванова. «Как родина и как весна» в книге «Насельники рязанских усадеб», вышедшей в Рязани в издательстве Ситникова в этом году). Можно предположить, что Нина и Юра позировали художнику в его частной школе, в училище, где он преподавал, а, может быть, в какой-нибудь школе танца, которую могли посещать дети Лидии Ивановны Кашиной. Но это только предположения. И так как сейчас уже невозможно об этом узнать у очевидцев, я подумала, что, может быть, существует семейное предание. Но когда об этом я по телефону спросила внука художника Евгения Борисовича Пастернака, он сказал, что такого семейного предания не существует, но у него есть издания с публикацией репродукций этой работы и есть дополнительные сведения.
Приехав в Москву на квартиру Евгения Борисовича Пастернака, я увидела эти репродукции в двух раритетных изданиях: в двухтомном каталоге «Леонид Пастернак. Русские годы 1875-1921», с предисловием одного из самых известных искусствоведов Великобритании Джона Уитни, изданном в Оксфорде усилиями профессора русской литературы в Колорадском университете Римгайлы Салис, и в книге «Леонид Пастернак в России и Германии», вышедшей в Москве в 2001 году в издательстве «Пинакотека».
Кроме репродукции картины, о которой я знала и которая сейчас хранится в Третьяковской галерее, я увидела и репродукцию рисунка, который представлен в двухтомном каталоге как «Stydy for Yura and Nina Kashin»(обучение для Нины и Юры Кашиных) с указанием его размера (19х14,6 см) и уточнением времени его создания: «1912-1913 дата окончания работы».
Евгений Борисович, поговорив по телефону со своим сыном Петром, предложил, так как «это долго», не в Третьяковской галерее заказывать копии репродукций, представленных в этих книгах, которые есть и в галерее, а, записав мне электронный адрес своего сына, сказал, что Пётр Евгеньевич может сканировать и прислать мне копии рисунка, который хранится в их семье, и репродукции этой картины, которая хранится в Третьяковской галерее.
Приехав в Рязань, села за компьютер писать письмо Петру Евгеньевичу Пастернаку с просьбой сканировать и прислать мне копии репродукции картины и рисунка, а по каналу «Россия» в это время показывают «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, и в одном письме на одной странице собрались четыре поколения Пастернаков, - как у Пушкина: «Приду и сяду между Вами» («Взойду невидимо и сяду между Вами»).. На следующий день 3 ноября в мой компьютер пришёл ответ:
«Уважаемая Галина!
Шлю Вам копию картины из ГТГ.
Рисунок к ней, который в большом каталоге обозначен как находящийся в 46-м альбомчике, мне пока что не удалось найти, поскольку он из этого альбомчика извлечен для окантовки. Мне нужно будет порыться в папках. И это займет ещё некоторое время.
Всего Вам самого доброго. Ваш П.Пастернак».
Подпись к этой копии из каталога выставки в ГТГ 2001 года «Леонид Пастернак в России и Германии»: «Юра и Нина Кашины. Приготовление к шаконне. 1912-1913. Холст на бумаге, пастель, гуашь. ГТГ. Дар в 1964 Г.Н.Кашина, Москва. Кат. № 113», - содержала ещё одно «дополнительное сведение», теперь уже о танце, который приготовились танцевать Нина и Юра. «Приготовление к шаконне» - старинному итальянскому танцу, служившему в ХУП веке заключительным номером балета.
И в этот же день:
«Вот нашелся и эскиз».
Не надеясь на быстрый ответ, я прочитала этот ответ и увидела копию эскиза 4 ноября, - а в этот день, как я потом подумала, был престольный праздник в Константинове – Казанской Божьей Матери. И это уже как будто появление Кашиных: «Приду и сяду между Вами». Вот такая перекличка в одном времени с нами ушедших «в мир иной» Пастернаков и Кашиных.
Так оказались эти изображения у меня в компьютере, а потом в компьютере издателя этой книги.
Спустя некоторое время, когда у меня появились новые сведения о выставках Л.О.Пастернака и в связи с этим – новые вопросы, я опять позвонила на квартиру Евгения Борисовича Пастернака, и так как Евгений Борисович находился в больнице на лечении, Елена Владимировна, его жена, нашла время ответить мне и сказала, что на своих выставках Леонид Осипович Пастернак свой рисунок к картине «Приготовление к танцу» атрибутировал как «Приготовление к чаконне» и так же эта работа названа в Оксфордском каталоге (не «шаконне» в французском произношении, а именно «чаконне» - в итальянском произношении этого итальянского танца), и совершенно сразила меня сообщением, что в семейном архиве есть ещё два рисунка Леонида Осиповича Пастернака, – это этюды к портрету Лидии Ивановны Кашиной.
По моей просьбе Петр Евгеньевич Пастернак прислал мне по электронной почте копии этих этюдов и ещё одного рисунка, показывающего ещё один этап работы Леонида Осиповича Пастернака над портретом Лидии Кашиной и картиной «Приготовление к чаконе»: «Уважаемая Галина Петровна! С Новым годом! Посылаю Вам копии рисунков Л.О.Пастернака, о которых у Вас шла речь с Еленой Владимировной. Я нашел ещё один рисунок на интересующую Вас тему. Это три гуашных наброска на одном листе. Всего Вам самого доброго. Ваш П.Пастернак». (Совершенно потрясающая вещь, но не только предыдущие, но и эти письма как бы сопровождал Борис Леонидович Пастернак опять своим романом «Доктор Живаго» - фильмом теперь уже по НТВ, как бы говоря, что он рядом и помогает нам).
Возможно, был и портрет Лидии Кашиной, но он или не сохранился, или находится, дай Бог, в каком-нибудь неизвестном пока собрании.
Сейчас, по прошествии стольких лет, глядя на чудом уцелевшую в семье Кашиных одну из множества реликвий - картину великого художника Леонида Пастернака «Приготовление к танцу» («Приготовление к чаконне») - и, несмотря ни на что, надеясь на возрождение высокой культуры, я хочу повторить слова известной песни, которые, наверное, сказал бы и Георгий Николаевич Кашин своей родной сестрёнке Нине и своей родине – России: «Мы с тобой, сестра, ещё станцуем».
Дом Лидии Кашиной, являвшийся при жизни его владельцев одним из культурных центров села, не вмещается в рамки «одной поэмы». Личность самой помещицы (и её окружения) позволяет говорить о её причастности к высокой культуре, погромленной и под видом увековечения.
Вспоминая свой дом, свою семью, свою жизнь, сын константиновской помещицы Лидии Кашиной и Николая Кашина Георгий Николаевич Кашин (1906-1985) рассказал и о том, что со своей сестрой Ниной (1908-1951) он позировал Леониду Пастернаку и эту картину - «Приготовление к танцу» - он в 1964 году передал в дар Государственной Третьяковской Галерее.
Создатель этой картины Леонид Осипович Пастернак – живописец, график и педагог - родился в Одессе 3 апреля (22 марта ст.ст.) 1862 года. Учился в гимназии, посещал Одесскую рисовальную школу. В 1881 году скорее по настоянию родителей, чем по своей воле поступил на медицинский факультет Московского университета, в 1882 году перевёлся на юридический факультет сначала Московского, потом Новороссийского университета в Одессе, студенты которого пользовались правом выезжать за границу слушать лекции знаменитых профессоров и только в конце года могли приезжать сдавать экзамены, в 1885 году получил диплом юриста. Во время учебы в университете поступил в натурный класс Мюнхенской Королевской академии.
В 1889 году переехал в Москву и в этом же году открыл в Москве частную школу рисования. Вошел в художественный кружок В.Д.Поленова и Е.Д.Поленова, куда входили И.И.Левитан, В.А.Серов, К.А.Коровин, А.Е.Архипов, М.В.Нестеров. Писал маслом и пастелью портреты, жанровые сцены, пейзажи, натюрморты. «…если где-нибудь была малейшая возможность порисовать с натуры – у Коровина ли, у Поленова или особенно, правда несколько позднее, у князя Голицына, то я уже всегда был одним из ревностных участников», - признавался художник.
В 1889 году на выставке передвижников его картину «Письмо с родины», написанную по впечатлениям от военной службы, приобрёл для своей галереи Павел Михайлович Третьяков, что оказалось как бы свадебным подарком Леониду Пастернаку, женившемуся на талантливой пианистке Розалии Исидоровне Кауфман. В 1890 году у Розалии и Леонида Пастернаков родился сын Борис, в 1893 – Александр, в 1900 – Жозефина, в 1902 году – Лидия, будущие поэт; архитектор; философ и поэт; ученый-химик, поэт и переводчик.
Занимался книжной и журнальной графикой. В 1890 году стал художественным редактором журнала «Артист», издававшегося Ф.К.Сологубом, в 1891 году – художественным редактором иллюстрированного собрания сочинений М.Ю.Лермонтов в издательстве Кончаловского. Делал иллюстрации к «Маскараду», «Мцыри» Михаила Юрьевича Лермонтова.
В 1894 году картина «Накануне экзаменов» на Международной выставке в Мюнхене была отмечена 1-й золотой медалью.
В 1894-1918 годах был преподавателем, профессором прославленного Московского училища живописи, ваяния и зодчества, руководил фигурным, затем натурным классом.
В 1893 году познакомившись с Львом Николаевичем Толстым на очередной выставке передвижников, где его картина «Дебютантка» привлекает внимание писателя, дружил с великим писателем, гостил у него в Хамовниках и в Ясной Поляне, выполнил много зарисовок писателя и членов его семьи, иллюстрировал его произведения: «Война и мир», «Чем живы люди», «Хаджи Мурат», «Воскресенье».
Иллюстрации к «Войне и миру» и «Воскресенью», одобренные самим Толстым, были отмечены медалью на Всемирной Парижской выставке 1900 года.
Иллюстрации к «Воскресенью» и картина «Накануне экзаменов» на Всемирной выставке в Париже в 1900 году были приобретены для Люксембургского музея.
В 1902 году Леонид Пастернак написал картину «Толстой с семьёй в Ясной Поляне», которая была приобретена великим князем Георгием Александровичем для Русского музея.
В 1903 входит в состав членов-учредителей нового выставочного объединения «Союз русских художников» вместе с М.А.Врубелем, В.А.Серовым, М.В.Нестеровым.
Леонид Пастернак участвует в ряде российских и в международных выставок в Германии, Австрии, Франции.
В 1905 году был избран академиком живописи Петербургской Академии художеств.
В 1906 году не принял приглашение профессорствовать и вести преподавание (в своей мастерской) в Берлинской высшей художественной академии.
Леонид Пастернак работал в области бытовой живописи, портрета и иллюстрации. Он автор портретов своих современников: Гордона Крэга (1912), Фёдора Шаляпина, Эмиля Верхарна (1913), Константина Бальмонта (1913), Альберта Эйнштейна (1924, Иерусалимский университет), Михаила Гнесина, Людвига Ван Бетховена, Петра Кропоткина (1919), Льва Шестова (21.1.ХП), Михаила Гершензона (1921), Сергея Рахманинова (1913), Ильи Мечникова(1911), Юргиса Балтрушайтиса, Исаака Бродского, Алексея Ремизова (1923), Райнера Марии Рильке(1926), Максима Горького(1906), Гергарта Гауптмана (1930), Константина Бальмонта, Валерия Брюсова (1915), Вячеслава Иванова (1915), Демьяна Бедного (1919), Александра Скрябина (1909). Он автор работы «Портрет трёх философов: Николая Фёдорова, Владимира Соловьёва, Льва Толстого». Писал пейзажи, натюрморты и интерьеры. Многие его картины посвящены его семье и детям.
Его творческая деятельность связана с Рязанским краем не только его работами «Приготовление к танцу», портретом Николая Фёдорова, но и участием в выставках «Общества Рязанского художественно-исторического музея имени профессора-гравёра И.П.Пожалостина» в Рязани в 1907 («Кормление») и в 1914 («Портрет старого еврея») годах. В «Рязанском вестнике» 17 апреля 1907 года был помещен отклик на выставку, открытую в Рязани 8 апреля, и, в частности, на работу Леонида Пастернака за подписью спрятавшегося под псевдонимом «Ч-инъ» то ли злопыхателя, то ли не разбирающегося в искусстве журналиста: «Л.О.Пастернак своим «Кормлением» лишний раз показал свою непринужденность в рисунках, доходящую нередко до неприятной хлесткости, здесь нет мастерства, а просто малоценная, поверхностная беглость руки». В этой выставке своими работами участвовали А.Е.Архипов, Н.А.Богатов, Н.Н.Дубовской, Н.А.Касаткин, И.Я.Гинцбург, С.В.Ноаковский, С.Д.Милорадович, В.В.Переплётчиков, М.Е.Харламов, А.А.Киселёв-Камский. На выставке, открытой 7 апреля 1914 года, были представлены работы художника и поэта, уроженца села Ходяиново Павла Александровича Радимова «Утро», «Карусель», «Башкирия», «Весна», «Мой дед»; работа Сергея Тимофеевича Конёнкова «Атеист».
После 1917 года Леонид Пастернак выполнил ряд графических портретов В.И.Ленина и других деятелей партии, делал зарисовки во время партийных и правительственных заседаний.
В начале 1924 года по предложению парижского издателя А.Э.Когана вместе с художниками А.Федером, А.Панном, С.Раскиным участвовал в историко-этнографической экспедиции в Египет и Палестину, в результате которой появилась монография с репродукциями картин и рисунков. В Берлине вышел его альбом с портретами деятелей еврейской культуры.
В Берлине были организованы две персональные выставки Леонида Пастернака в 1927 и 1932 году, вышла монография Макса Осборна, посвященная творчеству художника.
Леонид Осипович Пастернак после его отъезда из России в связи с болезнью с 1921 года жил в Германии вместе с женой и дочерьми, оставаясь гражданином России, в начале 30-х годов был вынужден уехать из Германии и последние годы жил в Англии, в Оксфорде, где в августе1939 году, за неделю до начала Второй мировой войны, умерла его жена Розалия Исидоровна и где умер он сам в доме дочери Лидии 31 мая 1945 года, не получив необходимого содействия для возвращения в Россию.
С 1921 года Леонид Пастернак долго был неизвестен в России, и даже сейчас нет его музея, его почти нет и на полках библиотек (так, в Рязани в Художественном музее(!) – только одна(!) книга - «Записи разных лет», подготовленная детьми художника Александром и Жозефиной Пастернак; в областной научной библиотеке – эта же книга и Каталог выставки 1979 года в ГТГ – подготовка к публикации рукописей художника и комментарии к ним – Е.В.Пастернак, Е.Б.Пастернак, составители Ю.М.Забродина и М.А.Немировская; в Художественном училище – монография Макса Осборна «Леонид Пастернак» с дарственной надписью «Дорогим Варе и Осипу. С любовью Леонид Пастернак. Берлин. 1934», вышедшая в Варшаве в 1932 году), а фамилия эта жила в нашей стране в лице его сына поэта Бориса Пастернака, для многих, к сожалению, известного не по его творчеству, а по скандальной, подлой и позорной истории, в результате которой Борис Леонидович Пастернак вынужден был отказаться от получения Нобелевской премии. Через полгода после смерти отца, в самом конце 1945 года Борис Пастернак написал сэру Исайе Берлину, профессору Оксфордского университета, работавшему в то время в посольстве Великобритании в СССР эти строки, которые невозможно комментировать, перед которыми можно только застыть от неотвратимости боли и безмерного восхищения, вызванного этими словами, этими судьбами, этими отношениями отца и сына: «Папа! Но ведь это море слёз, бессонные ночи и, если бы записать это, тома, тома, тома. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, удивленье тем более живое и горячее, что сравнение по всем этим пунктам посрамляют и унижают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль. Я писал папе, что в конечном счёте торжествует все же он, он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем девятнадцатом веке, частью в верности ему, а не в диком, опустошенном, нереальном и мошенническом двадцатом».
Сейчас работы художника хранятся в ряде центральных музеев и экспонируются в постоянных экспозициях в ГТГ, в Музее частных коллекций, в музее Бориса Пастернака в Переделкино.
И только в Англии, в Оксфорде, создан его музей. Почти 25 лет каталогизировалось, описывалось и фотографировалось оксфордское собрание, проводилась необходимая реставрация. Такой музей при огромной помощи её матери Лидии и тети Жозефины, а также всех московских и английских родственников создала внучка художника Энн Пастернак, филолог, профессор Оксфордского университета, специалист и автор ряда работ по истории литературы шекспировской эпохи.
2 мая 1999 года при огромном стечении народа музей был открыт в том же доме на севере Оксфорда, на улице Парк Таун, где прожил последние годы Леонид Пастернак. В этом же доме живет Энн Пастернак-Слейтер с четырьмя детьми и мужем, одним из ведущих поэтов Англии Грейгом Рейном.
«Мой дедушка умер год спустя после моего рождения. Но он был всё время среди нас. Я росла среди его удивительных картин, развешанных по стенам дома. Мама воспитывала нас только по-русски, боясь, что мы вырастем иностранцами. Мы знали, что запертая комната – это дедушкина комната. Иногда нас допускали туда. Комната была забита старой мебелью, мольбертами, бумагами, холстами, одеждой дедушки и мамы», - писала Энн Пастернак. Первый импульс к созданию музея дал её первый приезд в Россию, где она впервые увидела у дяди Александра альбомы с записями и рисунками деда, оставленные им в России перед отъездом в Германию в 1921 году. В этот свой первый приезд Энн попала в Россию в страшные для нее, для её семьи и для всей России дни, когда на похороны её дяди Бориса Пастернака её мама – его сестра Лидия, которую за несколько дней до кончины он хотел увидеть, смогла получить визу только через два дня после его похорон, несмотря на все её мольбы и просьбы.
В декабре 1979 – январе 1980 года состоялась первая в СССР персональная выставка великого художника Леонида Осиповича Пастернака в Третьяковской галерее, где были представлены, кроме работ художника из крупных музеев Москвы и Ленинграда – Третьяковской галереи, Русского музея, Музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, Театрального музея, - произведения из собрания семьи художника в Москве и Оксфорде.
Здесь же экспонировалась и чудом сохранившаяся в семье Кашиных картина «Приготовление к танцу». В каталоге этой выставки указано: «Приготовление к танцу. 1912-1913 г. Изображены Юра (так звали Георгия Николаевича не только в детстве его родные и близкие. – Г.И.) и Нина Кашины. Холст на б.<умаге>, пастель, 124х92,5. На обороте надпись: Юра и Нина Кашины. Писалъ Л.О.Пастернак. 1912-1913 г. Москва. ГТГ. пост. в 1964 г. Дар Г.Н.Кашина».
Вспоминая высокую оценку своего творчества Валентином Серовым: «Вы победили дитё», - Леонид Пастернак так объяснял смысл этого высказывания: «Дети – самый трудный объект портретирования».
В Рязани где я только ни искала репродукцию этой картины: и в библиотеках, и в музеях, и в Интернете, - и, не найдя, стала звонить тем, у кого, как мне казалось, могли быть такие книги. Каждый из тех, к кому я обращалась, сделал всё, что мог, разыскивая эти раритеты. Зная от Ирины Константиновны Красногорской, что Тамара Николаевна Цуканова занималась исследованием творчества Леонида Пастернака (одна из её работ опубликована в журнале «Утро» в этом году. – Г.И.), я позвонила Тамаре Николаевне в надежде выяснить, нет ли у неё издания произведений Леонида Пастернака с репродукцией его картины «Приготовление к танцу», и, услышав, что нет, записала электронный адрес Третьяковской галереи и собралась писать и ехать в этот музей, побеспокоив еще и Александра Николаевича Бабия, который тоже не нашел в книгах и журналах своей библиотеки репродукции этой картины. А Тамара Николаевна Цуканова позвонила внуку Леонида Осиповича Пастернака Евгению Борисовичу Пастернаку и с его позволения дала мне его номер телефона.
Конечно, хотелось бы узнать, где и при каких обстоятельствах родилась эта работа мастера. Георгий Николаевич Кашин не оставил таких свидетельств, и спросить об этом сейчас невозможно ни Георгия Николаевича Кашина, ни Леонида Осиповича Пастернака. Могло это быть и в доме Пастернаков, который, как сказано в каталоге, «был одним из культурных очагов Москвы. Обаяние самого художника и музыкальный талант его жены Розы Исидоровны привлекали к ним цвет интеллигенции того времени». Могло это быть и в доме Кашиных (о Л.И.Кашиной, Н.П.Кашине, их друзьях – Галина Иванова. «Как родина и как весна» в книге «Насельники рязанских усадеб», вышедшей в Рязани в издательстве Ситникова в этом году). Можно предположить, что Нина и Юра позировали художнику в его частной школе, в училище, где он преподавал, а, может быть, в какой-нибудь школе танца, которую могли посещать дети Лидии Ивановны Кашиной. Но это только предположения. И так как сейчас уже невозможно об этом узнать у очевидцев, я подумала, что, может быть, существует семейное предание. Но когда об этом я по телефону спросила внука художника Евгения Борисовича Пастернака, он сказал, что такого семейного предания не существует, но у него есть издания с публикацией репродукций этой работы и есть дополнительные сведения.
Приехав в Москву на квартиру Евгения Борисовича Пастернака, я увидела эти репродукции в двух раритетных изданиях: в двухтомном каталоге «Леонид Пастернак. Русские годы 1875-1921», с предисловием одного из самых известных искусствоведов Великобритании Джона Уитни, изданном в Оксфорде усилиями профессора русской литературы в Колорадском университете Римгайлы Салис, и в книге «Леонид Пастернак в России и Германии», вышедшей в Москве в 2001 году в издательстве «Пинакотека».
Кроме репродукции картины, о которой я знала и которая сейчас хранится в Третьяковской галерее, я увидела и репродукцию рисунка, который представлен в двухтомном каталоге как «Stydy for Yura and Nina Kashin»(обучение для Нины и Юры Кашиных) с указанием его размера (19х14,6 см) и уточнением времени его создания: «1912-1913 дата окончания работы».
Евгений Борисович, поговорив по телефону со своим сыном Петром, предложил, так как «это долго», не в Третьяковской галерее заказывать копии репродукций, представленных в этих книгах, которые есть и в галерее, а, записав мне электронный адрес своего сына, сказал, что Пётр Евгеньевич может сканировать и прислать мне копии рисунка, который хранится в их семье, и репродукции этой картины, которая хранится в Третьяковской галерее.
Приехав в Рязань, села за компьютер писать письмо Петру Евгеньевичу Пастернаку с просьбой сканировать и прислать мне копии репродукции картины и рисунка, а по каналу «Россия» в это время показывают «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, и в одном письме на одной странице собрались четыре поколения Пастернаков, - как у Пушкина: «Приду и сяду между Вами» («Взойду невидимо и сяду между Вами»).. На следующий день 3 ноября в мой компьютер пришёл ответ:
«Уважаемая Галина!
Шлю Вам копию картины из ГТГ.
Рисунок к ней, который в большом каталоге обозначен как находящийся в 46-м альбомчике, мне пока что не удалось найти, поскольку он из этого альбомчика извлечен для окантовки. Мне нужно будет порыться в папках. И это займет ещё некоторое время.
Всего Вам самого доброго. Ваш П.Пастернак».
Подпись к этой копии из каталога выставки в ГТГ 2001 года «Леонид Пастернак в России и Германии»: «Юра и Нина Кашины. Приготовление к шаконне. 1912-1913. Холст на бумаге, пастель, гуашь. ГТГ. Дар в 1964 Г.Н.Кашина, Москва. Кат. № 113», - содержала ещё одно «дополнительное сведение», теперь уже о танце, который приготовились танцевать Нина и Юра. «Приготовление к шаконне» - старинному итальянскому танцу, служившему в ХУП веке заключительным номером балета.
И в этот же день:
«Вот нашелся и эскиз».
Не надеясь на быстрый ответ, я прочитала этот ответ и увидела копию эскиза 4 ноября, - а в этот день, как я потом подумала, был престольный праздник в Константинове – Казанской Божьей Матери. И это уже как будто появление Кашиных: «Приду и сяду между Вами». Вот такая перекличка в одном времени с нами ушедших «в мир иной» Пастернаков и Кашиных.
Так оказались эти изображения у меня в компьютере, а потом в компьютере издателя этой книги.
Спустя некоторое время, когда у меня появились новые сведения о выставках Л.О.Пастернака и в связи с этим – новые вопросы, я опять позвонила на квартиру Евгения Борисовича Пастернака, и так как Евгений Борисович находился в больнице на лечении, Елена Владимировна, его жена, нашла время ответить мне и сказала, что на своих выставках Леонид Осипович Пастернак свой рисунок к картине «Приготовление к танцу» атрибутировал как «Приготовление к чаконне» и так же эта работа названа в Оксфордском каталоге (не «шаконне» в французском произношении, а именно «чаконне» - в итальянском произношении этого итальянского танца), и совершенно сразила меня сообщением, что в семейном архиве есть ещё два рисунка Леонида Осиповича Пастернака, – это этюды к портрету Лидии Ивановны Кашиной.
По моей просьбе Петр Евгеньевич Пастернак прислал мне по электронной почте копии этих этюдов и ещё одного рисунка, показывающего ещё один этап работы Леонида Осиповича Пастернака над портретом Лидии Кашиной и картиной «Приготовление к чаконе»: «Уважаемая Галина Петровна! С Новым годом! Посылаю Вам копии рисунков Л.О.Пастернака, о которых у Вас шла речь с Еленой Владимировной. Я нашел ещё один рисунок на интересующую Вас тему. Это три гуашных наброска на одном листе. Всего Вам самого доброго. Ваш П.Пастернак». (Совершенно потрясающая вещь, но не только предыдущие, но и эти письма как бы сопровождал Борис Леонидович Пастернак опять своим романом «Доктор Живаго» - фильмом теперь уже по НТВ, как бы говоря, что он рядом и помогает нам).
Возможно, был и портрет Лидии Кашиной, но он или не сохранился, или находится, дай Бог, в каком-нибудь неизвестном пока собрании.
Сейчас, по прошествии стольких лет, глядя на чудом уцелевшую в семье Кашиных одну из множества реликвий - картину великого художника Леонида Пастернака «Приготовление к танцу» («Приготовление к чаконне») - и, несмотря ни на что, надеясь на возрождение высокой культуры, я хочу повторить слова известной песни, которые, наверное, сказал бы и Георгий Николаевич Кашин своей родной сестрёнке Нине и своей родине – России: «Мы с тобой, сестра, ещё станцуем».
Подписаться на:
Сообщения (Atom)