Владимир Набоков – русский интеллигент, превратившийся в эталонного космополита. Cноб, умевший в одну секунду уничтожить имидж высокомерного писателя. Человек, поставивший удовольствие во главу угла.
В швейцарском приозерном городке Монтрё, растерявшем всю прелесть, подоблезшем, где когда-то Владимир Набоков прожил свои последние семнадцать лет, недавно поставили ему памятник – человек c высоким лбом, в костюме и гольфах, небрежно и по-ученически раскачивается на стуле. На лице бронзового Набокова внимательное презрение. Он сам долго работал над образом высокомерного писателя, всегда резкого с незнакомцами. Он был последовательным противником фрейдизма, равно как и любых других упрощающих теорий и течений и, как автор едва ли не самых хитротканых романов, удивлялся: неужели советские люди без подходящего образования могут меня, словозодчего, читать?
В советской литературе детей, подобных Владимиру Набокову, презрительно называли «барчуками».
Высокомерие легко объяснялось горечью: происходящее в Советском Союзе казалось Набокову иллюзорным, он следил за ним пристально, но все через призму бесконечной темы растворившегося прошлого, потерянной родины, с «Других берегов». Яростный противник революции, он не видел в ней ничего, кроме вырождения культуры. Дерзкие агенты КГБ, которым удалось переманить Прокофьева обратно в СССР, не раз пытались соблазнить на переезд и самого Набокова. Обещали все условия для работы и прекрасные темы новых романов: жизнь колхозов, фабрик, красу лесов, полей и рек. Он отговаривался, мол, на фабриках воздуха мало, а в лесах сырость, в ужасе прикидывая, как мог бы своих персонажей, например, эстета и девианта Бруно Кречмара из «Камеры обскура», перенести в реалии заводской жизни.
Эмигрантскую же альтернативу, русский писательский Монпарнас, Набоков называл «мирком, где царили грусть и гнильца». Вообще в собственных суждениях об искусстве он был безогляден и вовсю щелкал хлыстом. Признавал немногих, любил единиц. Фолкнер и Хемингуэй – главные классики американской литературы, близкие современники и коллеги Набокова служили у критически настроенного эмигранта мальчиками для битья. Оруэлл был для него бездарным писакой, Солженицын – просто важным документалистом (что, возможно, и недалеко от истины).
При этом удивительно, что щедрый на презрительные характеристики другим, Набоков был неутомимым дуэлянтом и отвечал на каждый упрек в свою сторону яростными нападками. Будто злой мальчик, который хочет, чтобы все его любили, и оттого разбивает очередную вазу подороже. Масла в огонь добавляла супруга Набокова, Вера, на всю критику в его сторону реагировавшая еще более болезненно.
У Набокова с женой будто бы подразумевался брачный контракт: он, талантище, пишет блистательные вещи, она обеспечивает ему подходящую обстановку. Он так никогда и не научился водить автомобиль, даже телефоном не умел пользоваться – все делала за него Вера. Деньгами заведовала тоже она. За подписью Набокова отправляла письма издателям, скрупулезно проговаривая гонорары и едва ли не торгуясь. До Веры Набоков перебивался как попало, подрабатывал то тренером по теннису и боксу, то учителем стихосложения. Она же поставила его литературные заработки на конвейер.
Вера Слоним была женой, менеджером и партнером Набокова по любимой игре.
Верин «родительский» контроль был в каком-то роде гарантией ее монополии на Набокова: так, в их парижский период он не на шутку увлекся некой Ириной Гваданини, эффектной красоткой и умницей и отчего-то дрессировщицей пуделей. Но в итоге прагматично выбрал семью: в лице Веры он рисковал потерять в первую очередь менеджера, умелого оператора проекта «писатель Набоков». Да и пудели эти – прямо физическое воплощение всего того, что Набокова так отвращало в мещанстве.
Увлечение дрессировщицей пуделей Ириной Гваданини не позволило Набокову бросить жену Веру. Фото 1967 года.
Кульминация этой его эстетической ненависти – эссе о Николае Гоголе, где за высшую меру мещанства – история Гоголя же о влюбленном немце, который, чтобы очаровать даму сердца, ежедневно купался перед ней в пруду, обнимая специально для этого припасенных белых лебедей. Девица-таки пленилась перверсивным немцем, а Набоков в эссе все силился передать то, что его в первую очередь беспокоило, но аналогов «пошлости» в иноязычии не подобрал. Тогда сыграл, как обычно, словами, выдумав для неблагодарного английского языка poshlust – вульгарность, замешанную на роскоши и похоти. Не то чтобы точно, с прорехой даже – но эффектно. В этом, кстати, для Набокова всегда была ловушка, двойное дно: сейчас его, самонадеянного арбитра, каждый второй обвинит в эпизодических изменах хорошему вкусу.
Который ему в жизни, впрочем, не изменял: Набоков одевался как образцовый лондонский денди, говорил с британским акцентом, слегка картавя – эдакий микшированный Вертинский, и при этом располагал к себе образом безупречного русского интеллигента и совершенно американской непринужденностью. Был в Набокове какой-то непостижимый космополитизм и культурная адаптируемость. «Я уже американский, как апрель в Аризоне», – мог сказать он про себя. Через пару минут наслаивал поверх этого что-нибудь русское или французское. И удивительным образом нравился людям, уничтожая на глазах приближенных чучело высокомерного писателя.
1965. Семейный портрет в интерьере: Владимир, Вера и их музицирующий сын Дмитрий.Вот и Эллендея Проффер-Тисли, подруга поздних набоковских лет, жена Карла Проффера и совладелица важнейшего издательства «Ардис», по телефону из Калифорнии, вспоминая свою первую встречу с Набоковым, рассказывает об его замечательной улыбке. Ожидала увидеть какого-то неврастеника, писателя, замученного литературными изысками, отравленного книжной пылью, а встретилась с огромного роста спортсменом, крепконогим, привлекательным.
Это случилось в 1969-м за ланчем в Лугано: Набоков уже жил в своем швейцарском убежище, многокомнатном гостиничном номере в том же Монтрё, где в пыльных глубинах – иноязычные издания «Лолиты», чужие полузабытые тома, в беспорядке спортивная экипировка и американский флаг, наборный арсенал его романов, – и путешествовал за бабочками. В каждую их следующую встречу он был любезен и ласков, – если уж впускал людей в круг близких, то расставался с ними лишь после крупных ссор. И то редко: слишком сильно отличался Набоков-приятель от Набокова-писателя, хлыща и задаваки.
Так же, как отличался от него и Набоков-энтомолог, что прекрасно видно на поздних фотографиях его швейцарских экспедиций: дурацкий резиновый плащ, легчайший белый сачок, гольфы университетского регбиста и пружинящая походка радостного мальчика-мечтателя.
Когда Отар Иоселиани снимал свой шедевр об уходящей русской интеллигенции, он не раз вспоминал об увлечении Набокова.
На этих снимках Набокову 66 лет, и он выглядит не по возрасту глупо, но при этом на удивление органично. Как же – отводил душу лишь в лепидоптерии и, пожалуй, еще в шахматах, ими и романы пропитаны насквозь.
Набоковская мания требовала столь же тщательного подхода, как конструирование «словозодческого» романа. Фото 1958 года.
Что же до писательского жеманства и напыщенности, то они служили Набокову лишь удачным публичным имиджем, удобной маской – как трогательная экзальтированность того же Гоголя. Набоков умело этим пользовался, занося себя, как писателя, в зону брезгливой неприкосновенности. Редкий смельчак с таким посмеет тягаться – значит, свободного времени много, можно расслабиться и махать сачком в свое удовольствие. А Набоков во всем, в жизни частной и литературной, ставил свое удовольствие во главу угла – до конца, причем, победного. И нет ничего удивительного в том, что Набоков остался в выигрыше. Или в том, что у памятника в Монтрё, даже если не сезон, толпы туристов. Выигрывают те, кто верен себе. И тут у Набокова можно только поучиться.
23 мая 1969 года с выходом романа «Ада, или Радости страсти», Набоков становится человеком с обложки журнала Time – на причудливом коллаже его окружают непременными бабочками, а на плечо водружают собор Василия Блаженного.
Владимир Владимирович номер один
189922 апреля в Санкт-Петербурге на улице Большая Морская в семье потомственного дворянина и крупного политика рождается сын Владимир. Его детство проходит в тепличных условиях домашнего образования с иностранными гувернантками. После революции Набоковы эмигрируют в Европу, и языки окажутся прекрасным подспорьем.
Июнь. Набоков выпускается из Кембриджа со степенью доктора французской и русской литературы. Переезжает к семье в Берлин, где месяцем раньше погиб его отец. Там Владимир пишет первый роман «Машенька» и расторгает первую помолвку. Потом все-таки женится: на Вере Слоним, девушке из похожей семьи петербургских экспатов
1940
После неудачной попытки спрятаться от нацизма в Париже Набоков переезжает в США, где занимается энтомологией, курсируя между исследовательскими отделениями музеев и университетов. Кроме того, он становится протеже крупнейшего литературного критика Эдмунда Уилсона и начинает писать только на английском.
1955
В Париже выходит англоязычная «Лолита». Американские печатники в издании «этой порнографии» отказали. Когда «Лолиту» наконец-то издают в США в 1958-м, роман становится бестселлером. В 1962-м выходит экранизация Стэнли Кубрика, для которой Набоков сам пишет сценарий, расширив роль мерзкого Клэра Куильти для Питера Селлерса.
1977
2 июля Владимир Набоков умирает в госпитале в Лозанне. Его прах хоронят на кладбище города Монтрё, в котором Набоков жил с 1961 года – решив после крупного финансового успеха «Лолиты» посвятить себя всецело литературе и лепидоптерии.
2005
Журналист газеты The New York Observer обращается к единственному наследнику писателя, Дмитрию, c мольбой не сжигать, вопреки завещанию Набокова, его предсмертный незаконченный роман The original of Laura. Дмитрий заявляет, что пока уничтожать роман не собирается, равно как и публиковать.
Сначала супруги жили в Берлине, потом в Америке, а с 1961 года по 1977 год избрали местом своего обитания небольшой городок Монтре на берегу живописного Женевского озера – гостиницу «Монтрё-Палас»Grand Rue 100.
Комментариев нет:
Отправить комментарий